Борис Крамаренко - Пути-дороги
А справа, и слева, и впереди рыщут белые деникинские полчища. То и дело вспыхивает ожесточенная перестрелка. За каждым курганом подстерегает смерть… Бойцы смотрят на грязное, холодное небо.
«Хоть бы снег! Хоть бы немного снега!» — с отчаянием думают тысячи людей. Им можно утолить жажду. Его можно растопить в котелке и сварить горячую похлебку из конского мяса. Но снега нет. И люди пьют конскую и верблюжью мочу, процеживая ее через песок.
… Проснувшись, Андрей медленно открыл глаза. Над ним склонилось заботливое такое знакомое лицо.
— Марина!
Ему кажется, что он громко выкрикнул это имя, но его потрескавшиеся губы еле заметно шевелятся.
Марина провела рукой по его спутанным волосам.
— Я здесь, с тобой. Я не брошу тебя, Андрейко! — И ее глаза говорили: «Я люблю тебя по–прежнему! Нет, сильнее, гораздо сильнее прежнего!»
И он понял то, о чем говорили ее глаза. И его истомленное лицо осветилось спокойной, счастливой улыбкой.
К повозке на рыжей худой лошади подъехал Батурин:
— Ну как?
Марина посмотрела на него затуманенными от слез глазами и ничего не ответила.
Батурин нагнулся над повозкой, Андрей, увидев его, хотел приподняться, но сил не было, и он с легким стоном снова уронил голову на подушки.
— Лежи, лежи, Андрей, теперь пойдешь на поправку! — голос Батурина звучал необычной для него нежностью. Он снял с себя флягу и, передавая Марине, тихо проговорил: — Тут немного красного вина, давай ему по глотку.
Через час к повозке, в которой лежал Андрей, подъехали пять казаков во главе с Мишкой Бердником.
— Лучше? — тихо спросил Мишка.
Марина улыбнулась:
— Лучше. Пришел в себя. Сейчас спит.
Суровые, обветренные в степных просторах лица казаков прояснились.
— Ну, вот и добре! — Мишка снял с себя флягу и протяиул ее Марине: — На вот! Сегодня с офицера убитого сняли. Вам двоим хватит.
Марина радостно схватила флягу, крепко прижав ее к своей груди.
— А вы? Вы пили?
— Пили, — хмуро ответил Мишка, нагнув голову, чтобы не встретиться с Мариной взглядом… — Мы вот ото всей сотни присланы… Так что казаки постановили командира в сотню доставить. — И, помолчав, добавил: — Еще убьют, чего доброго, здесь…
Разбудив Андрея, Марина дала ему несколько глотков мутной, вонючей жидкости. Потом, оставив его на попечении казаков, сошла с повозки…
Ехавший верхом на маленькой киргизской лошадке доктор, издали заметив Марину, радостно замахал ей большой войлочной шляпой.
— Здравствуй, девочка! А я еду твоего Андрея проведать. — Он неловко слез с седла и пошел рядом с нею. Впереди, с боков и сзади двигались толпы бойцов, а посреди ехали павозки с ранеными, больными и поклажей. Держась за повозки, шли легкораненые и просто те, кому не хватало в них места, а вокруг них огромными волнами лежал мерзлый песок. И кое–где торчали голые ветви саксаула. А сверху, с холодной синевы неба, смотрело неприветливое январское солнце.
Доктор с беспокойством поглядывал на запад:
— Как бы, девочка, бурана не было!
Марина взглянула тоже, но ничего, кроме небольшой темной тучи, не увидела. Потом она стала незаметно разглядывать доктора. Он еще пытался бодриться, даже шутить, но его посеревшее лицо с глубоко ввалившимися глазами говорило, что стариковских сил хватит еще лишь на день, на два, не больше.
Острая жалость к этому человеку кольнула сердце Марины. Разве не он просиживал ночами у изголовья раненых? Разве не он спокойно, точно на прогулке, под огнем врага перевязывал бойцов? А для нее самой в эти месяцы похода разве не был он одновременно другом, отцом и учителем?
Марина осторожно сняла с себя флягу и с грубоватой нежностью в голосе сказала:
— Нате, Виталий Константинович, пейте, вода тут.
… Буран начался внезапно. На едва бредущих людей обрушились густые тучи песку. Пала лошадь, тащившая повозку Андрея, и Мишка был вынужден свернуть в сторону, оттащив повозку с пути… Он приказал накрыть головы лошадей попонами, Андрея вынуть из повозки и уложить на подушки, а повозку опрокинуть набок, сделав из нее как бы щит.
Люди работали, зажмурив глаза. Нос, рот и уши были полны песку.
Под утро ветер стих. Улегся песок, показалось серое, порытое тучами небо. Первым очнулся доктор. Протерев кое–как глаза, он вылез из бурки и, отряхиваясь от песка, стал оглядываться по сторонам.
«Ушли, — с беспокойством подумал он, — как же мы теперь их догонять будем?»
Понемногу под бурками и попонами зашевелились остальные… К доктору, утопая в песке, с трудом подошел Мишка:
— Три лошади пали, две забрели неизвестно куда… Остались только ваша лошаденка да моя кобыла.
Доктор с минуту теребил бородку, потом брови его разошлись и в выцветших голубых глазах засветилась обычная ласковая улыбка:
— Ну что ж, дорогой! Запряжем их обоих и двинемся в путь пешком…
Андрей очнулся. На зубах скрипел песок. Глаза жмурились от резкого дневного света.
Болела голова, а в ушах стоял непрерывный томительный звон. Но постепенно силы возвращались к нему. Хватаясь рукой за обочины повозки, он сел и оглянулся по сторонам.
Возле него, поругиваясь и протирая глаза, сидели казаки его сотни. Невдалеке Мишка Бердник убеждал в чем–то доктора, а справа темнели три лошадиных трупа. Морозный воздух обжигал лицо и руки и точно иглами покалывал уши.
С отвращением выплюнув изо рта песок, Андрей хотел было приподняться, но его рука уперлась во что–то мягкое, и по всему телу его пробежала невольная дрожь.
«Труп», — пробормотал Андрей и осторожно стал тянуть за край попону, укрывавшую чье–то тело…
Доктор опрометью бросился на раздавшийся возле повозки отчаянный вопль Андрея. Подбежав к нему, он увидел, что тот стоит на коленях над лежащей на песке Мариной.
Андрей, держа ее ладони в своих, старался дыханием вернуть им теплоту.
— Замерзла! Она замерзла, доктор!..
Вокруг них столпились казаки. Доктор, роясь в споем чемодане с инструментами, медленно, сквозь душащие его слезы, проговорил:
— Бедная девочка! Она укутала тебя своей буркой, и сама, больная, осталась с одной старенькой попоной…
Андрей оцепенел. Он стоял на коленях перед Мариной и безучастно смотрел, как доктор вместе с Мишкой стараются привести ее в чувство, с ожесточением оттирая ее руки и ноги кусками войлока.
Благодаря усилиям доктора и Мишки Марина постепенно начала приходить в себя. От радости Андрею хотелось закричать, но не было голоса… Из его горла лишь вырвался хриплый стон, слабым коротким эхом отозвавшийся за ближайшим курганом.
Медленно продвигается по берегу Каспия пулеметная тачанка. Усталая тройка рыжих коней с трудом бредет по холодному песку.
Впереди тачанки растянулись сотни две всадников в черных лохматых бурках и барашковых папахах.
Суровы лица казаков. Исхудалых щек давно не касалась бритва.
Отряд едет молча. Лишь изредка звякнут стремена, да фыркнет усталый конь.
Андрей, закутанный в бурку, сидит в тачанке, облокотясь на пулемет, и задумчиво следит за грязными тучами, гонимыми с моря резким, холодным ветром.
Армия ушла далеко вперед. Ее авангард уже подтянулся к Астрахани, а Андреева сотня, выполняя последний долг, охраняет обозы с ранеными и отставших бойцов. Зорко берегут сотню дозоры. С винтовками поперек седла они рыскают по соседним курганам, ища притаившуюся вражью засаду.
Андрей незаметно уснул. Ему снятся родные вишневые сады. Шумящие плавни. Майский теплый вечер. Звонко заливаются соловьи в густых малинниках.
За греблей грустно поют девчата о чернобровом казаке, уехавшем на чужбину далеку.
Андрей в синем сатиновом чекмене спешит к воротам старой Гринихи, но ни ворот, ни хаты нет. Лишь груда пепла среди двора да обгорелые головешки. Из соседнего сада к нему идет Марина. На ней солдатская шинель внакидку и солдатские летние шаровары, заправленные в большие сапоги. Андрей уже не идет к ней, он бежит. Сердце учащенно бьется, а дышать становится все труднее. Вот он добегает до Марины, но вместо нее перед ним стоит отец, без шапки и весь в крови. Его лицо сурово, седые брови насуплены, а голос звучит глухо.
— Отомсти за меня, сынку! Бей клятых врагов! Гони их прочь из ридного края!
Андрей проснулся. Приоткрыв глаза, он плотнее закутался в бурку.
По рассказам пленных казаков он знал о смерти отца. Знал о сожженных белыми хатах партизан. Но в боях и походах, в постоянной заботе о людях не было времени отдаваться своему горю.
А вот сейчас как–то по–особенному остро Андрею стало жаль старика отца.
— Андрейко!
Андрей вздрогнул. Рядом с тачанкой ехали верхом Марина и доктор.
Карие глаза Марины лихорадочно блестели из–под сдвинутой на лоб казачьей папахи. Доктор, скрывая усталость, шутливо проговорил:
