Юрий Авдеенко - Линия фронта
— Сдача немцам Туапсе равносильна сдаче Кавказа, — пояснил Исаков.
…Из «Гизель-Дере» Дмитрий Акимович уехал поздно вечером. Старенький горисполкомовский пикап, натужно гудя мотором, катил по Сочинскому шоссе. Шоссе было узкое, извилистое. Машины сигналили на поворотах. А внизу слева угадывалось море. И рядом с ним город. Темный город. Без огонька. Лишь на мысе Кадош вспыхнул прожектор. Луч его вздрогнул над водой, застыл. Вода под ним шевелилась зеленая, чистая. Неторопливо, словно поглаживая волны, луч поплыл дальше, коснулся бетона мола, длинного, серого. Замер у входа в порт.
Порт отсюда, сверху, выглядел безмолвным, безлюдным. Но впечатление такое было обманчивым. Еще в августе 1941 года городской комитет обороны принял решение перевести работников порта на казарменное положение. С тех пор портовики работали по двенадцать часов в сутки, а порою и больше. Все зависело от прибытия транспортов в порт.
Военно-морской комендант, а через него городской комитет обороны получали сведения о подходе судов к Туапсе, и в сведениях этих непременно указывалось наличие мест по классам. Количество мест первого класса означало число тяжелораненых, второго класса — легкораненых, под третьим классом подразумевалось эвакуированное население. Такая информация, полученная заранее, давала возможность комитету обороны, военному коменданту станции подготовить и подать к причалу необходимое количество санитарных поездов, обеспечить кровом и питанием прибывших.
Нет, не окровавленные раненые, не разрушенные дома, не бомбардировки, не тонущие корабли были самым тягостным зрелищем войны. Всего печальнее, всего больнее было видеть детские глаза в толпе беженцев. Глаза, в которых был не страх, не ужас, а величайшее, совсем-совсем не детское удивление.
Тогда еще шел только третий месяц войны. Туапсе не бомбили. И однажды в конце августа у поросшего зелеными водорослями причала ошвартовался теплоход «Украина». Он привез из Одессы тысячу раненых матросов, красноармейцев. И немногим меньше эвакуированных жителей.
Люди и носилки с ранеными двигались по трапам судна, по нагретому за день асфальту пристани к железнодорожным путям, где у обочин росли выгоревшая, чахлая полынь, репейник, кусты ежевики.
— Здравствуйте!
Дмитрий Акимович увидел перед собой заплаканную женщину и четырех маленьких девочек рядом с ней.
— Если мне сказали правду, — продолжала женщина, — то вы не кто иной, как председатель Туапсинского горисполкома Шпак.
— Здравствуйте, — ответил Дмитрий Акимович. — Вам сказали правду.
— Помогите, — взмолилась женщина. И слово это вырвалось у нее как стон.
Девочки заплакали, женщина заплакала тоже. Беженцы шли широким пестрым потоком. Санитары несли раненых, одного за другим, образуя цепочку из парусиновых носилок.
— Успокойтесь, — сказал Дмитрий Акимович.
— Товарищ Шпак, — женщина, конечно, не могла успокоиться, — вы посмотрите. Эти четыре девочки — мои дочери, а пятая, Соня, осталась в Одессе. Вы знаете, сколько Соне лет? Всего двенадцать. Что с нею будет? Вы можете утешить мое сердце?
— Как это случилось? — спросил Дмитрий Акимович.
— Очень просто. Мы спешили и забыли дома три детских пальто. Вы представляете, что это такое. Ну где я возьму им в эвакуации три детских пальто?
Вопрос был резонный. Дмитрий Акимович хорошо знал это.
То, что пальто забыты, выяснилось только на теплоходе. Решили послать за ними Соню. Пока девочка добиралась на Торговую улицу, где был их дом, начался налет. Теплоход отошел от пристани раньше назначенного времени. Соня осталась в городе, где теперь у нее не было ни родных, ни близких.
Дмитрий Акимович выслушал мать, записал одесский адрес. Договорился с комендантом, чтобы семье предоставили место на морском вокзале, накормили…
Поздно вечером председателю горисполкома удалось побывать на эскадренном миноносце, который набирал в бункер воду, чтобы той же ночью отправиться в Одессу. В тесной каюте командира Дмитрий Акимович рассказал морякам о случае с девочкой Соней. Командир миноносца пообещал отыскать девочку в Одессе…
Прошли долгие двое суток. В город по-прежнему прибывали транспорты с ранеными и беженцами, уходили санитарные поезда и эшелоны на Сочи. МПВО возглавлял неутомимый Алексей Иванович Власенко, который, словно в предчувствии грозовой осени 1942 года, готовил своих бойцов и командиров оказывать помощь раненым, тушить пожары, откапывать людей, заваленных обломками, спасать имущество из разрушенных домов и учреждений, отрывать и обезвреживать неразорвавшиеся бомбы, расчищать улицы от завалов…
А дома в городе стояли целые-целые. И осколки еще не секли ветви акаций и тополей…
Первый налет на Туапсе будет только 23 декабря 1941 года. Это будет еще не налет, а пробный шар. Три тяжелых бомбардировщика попытаются уничтожить железнодорожный мост через реку Туапсинку. Загорится нефтепровод вблизи моста. Тяжелая, до тонны, бомба прошьет насквозь нефтебак, зароется в землю на глубину 6—7 метров и там взорвется. Но произойдет чудо: керосин не вспыхнет. Пламя, блеснувшее при взрыве бомбы, будет в ту же секунду залито огромной массой керосина.
Во время первой бомбежки погибнет только два человека. Потом цифра станет больше…
Да… Прошли долгие двое суток, прежде чем морской комендант сообщил в горисполком, что командир эсминца сдержал слово. Моряки разыскали девочку Соню в Одессе. И этой ночью она прибудет на корабле в Туапсе.
На другой день Дмитрий Акимович вновь увидел женщину из Одессы, снова заплаканную, но теперь уже от счастья. Пять дочерей стояли рядом с ней. И самая старшая — двенадцатилетняя Соня.
Дмитрий Акимович пересек улицу Шаумяна и дворами пошел вверх к горисполкому, который находился невдалеке от Пятой школы, на улице Энгельса. В отделах уже были люди, потому что многие сотрудники ночевали прямо в горисполкоме, так как жилища их были разбиты бомбами.
Едва Шпак открыл дверь кабинета на столе задребезжал телефон. Звонил Власенко — начальник штаба противовоздушной обороны:
— Дмитрий Акимович, к городу с юга на большой высоте приближаются вражеские бомбардировщики. Сейчас будет подан сигнал воздушной тревоги.
— Много самолетов? — спросил Шпак.
— Пока три.
Слушать сирену — неприятно всегда. Это такой звук, к которому не привыкнешь, наверное, и до самой смерти. Сквозь окно было видно, как торопились в укрытие сотрудники горисполкома.
Дмитрий Акимович сел за стол. Хотел было позвонить железнодорожному коменданту. Но потом вспомнил про горисполкомовский пикап. И поспешил на улицу, чтобы приказать шоферу перегнать машину с улицы во двор.
Шофера в машине не оказалось. Скорее всего он тоже сидел в укрытии. Можно было сходить за ним, и Дмитрий Акимович скорее всего так и поступил бы, если бы именно в этот момент не послышался тяжелый, монотонный гул самолетов и не стали бы торопливо стрелять зенитки. Шпак поднял голову и увидел, что три самолета пикируют по прямой, выходящей точно на здание горисполкома. Первые бомбы уже стройным рядком рвались возле Управления отделения железной дороги по улице Софьи Перовской.
Свист, переходящий в сухое громкое шипение, вдруг заполнил пространство между улицей, домом, деревьями. Дмитрий Акимович в долю секунды понял все, понял и ничком свалился в кювет. Не прошло и мгновения, как раскололся и наполнился гарью воздух. Потом грохнул еще взрыв, и еще… Взрывная волна была теплой, даже не теплой, а горячей. Она несла на своих крыльях землю, камни, листья. Они засыпали кювет и человека, лежащего на дне его. Но человек вскочил на ноги… Первое, что он увидел, — это мертвая лошадь на асфальте и мужчина, удрученно глядевший на нее. В мужчине Шпак узнал управляющего трестом благоустройства города. Хотел было спросить, какая нелегкая занесла его сюда в этот час, но увидел свой пикап, опрокинутый и отброшенный метров на пять от места стоянки.
Резанула мысль: «Бомба взорвалась рядом. А вдруг она попала в бомбоубежище?»
Шпак бросился во двор. И сердце забилось радостно, потому что сразу стало ясно: бомбоубежище целое и невредимое.
Густая пыль и необыкновенно черный туман вздымались над госбанком, плыли от дерева к дереву, светлея по краям. Бомба взорвалась во дворе между госбанком и горкомхозом. Шпак поспешил туда.
У двери госбанка, массивной, из доброго старого дуба, его встретил постовой милиционер. Он был настолько черен, что председатель горисполкома вздрогнул от неожиданности.
— Вы испугали меня, — признался Шпак, вглядываясь в знакомое лицо постового. — В Туапсе во время бомбежки в госбанке появился негр. И к тому же вооруженный.
— Товарищ Шпак, — удрученно пожаловался милиционер, — всякое я видел на своем веку хамство и безобразие. Тем более от фашистов… Но заряжать бомбы сажей и бомбить город… Это, простите, ни в какие ворота не лезет…
