Юрий Авдеенко - Линия фронта
Девушка слушала терпеливо. А Иван все говорил и говорил… И незаметно для себя она перестала улавливать смысл его слов. И думала о нем, как о человеке, который заблудился в лесу и забыл, что ему нужно выбираться на дорогу.
Когда Иван кончил рассказ, в груди больше не щемило. Взгляд у девушки был потухший и скучающий. Без обиды, но с не очень искренней улыбкой она протянула Иноземцеву руку:
— Желаю вам счастья, чтобы ни пуля, ни осколок не тронули вас… Чтобы живым и невредимым вернулись на свою базу… к своей семье. Прощайте!
Нюра повернулась и, чуть пригнув голову, быстро пошла по скверу.
— Так нет у меня семьи. — Иван вдруг вспомнил, ради чего начал он весь этот разговор. — Мать была — и та перед войной скончалась…
Но девушка, кажется, не услышала его слов — может, и услышала, но прибавила шагу, почти побежала, перепрыгивая через кирпичины и куски проволоки.
Да. Вот тебе — «не надо торописа, не надо волноваса»!
Дрянь дело! И в груди опять беспокойство одно.
Мимо шла старая женщина — армянка или адыгейка.
— Мамаша, — сказал Иноземцев, — как бы в этом городе часового мастера найти?
Старая женщина посмотрела на Ивана, на его орден. И с акцентом и немного торжественно ответила:
— Ты храбрый, сынок. Ты сильный, спасибо тебе материнское.
Иноземцев покраснел и растрогался. И полез в карман за платком.
— Скажи, сынок, немец в Туапсе не придет?
— Вот ему, — ответил «сынок» и сложил объемистую дулю. Потом добавил: — Задушим.
Старая женщина понимающе кивнула головой:
— Ненависть к врагу — броня души воина.
Старуха, видимо, любила говорить витиевато.
— Это точно, мамаша, — ответил Иноземцев. — Это ты правильно определила… А насчет часовщика помощи не окажешь?
— Мастерских таких в городе не ищи… А вот одного умельца по часам я знаю. Правды ради скажу, что примусы он способнее ремонтирует. Но ходики и будильники тоже…
— У меня немецкие часы, — сказал Иноземцев и звякнул цепочкой. — Осилит ли умелец, мамаша?
— Не знаю. Показать ему нужно. Это не очень далеко. На улице Красных командиров. Фамилия — Красинин…
Красинин чистил козлятник, когда, повизгивая, залаяла собака. Бросилась на кого-то. И мужской голос прозвучал беззлобно: «Отвяжись, зануда!» Прислонив грабли к стене, старик вышел на мощенный неодинаковым — малым и большим — камнем двор. Там он увидел Иноземцева. Иван приценивающе осматривал хозяина, словно гадал, можно ли ему доверить карманные часы. Взгляд Иноземцева обеспокоил Красинина. И он угодливо спросил:
— Чем могу служить?
— Отец, — сказал Иноземцев, — часы немецкой работы починить способен?
Красинин полез в карман синей сатиновой косоворотки за очками.
— Покажите.
Взвесив часы в руке, Красинин ножом отковырнул первую крышку, попытался разобрать надпись на второй крышке, затем отковырнул и ее. Кивком указал Иноземцеву на скамейку возле козлятника.
— Обождите тут. Сам скрылся в доме.
С того места, где сидел Иноземцев, хорошо был виден соседний двор и дом без крыши, и кровати, синяя и желтая, не покрытые матрацами, под деревьями. Возле синей кровати спиной к Иноземцеву стояла Нюра. Он безошибочно узнал ее.
Забор между дворами тянулся низкий и трухлявый, а там, где он примыкал к разбитому дому, виднелась дыра. Иноземцев поднялся и направился было к дыре. Но из дому вышел Красинин. Держа за цепочку, он протянул часы Ивану. Часы тикали четко и чисто.
— Сколько? — спросил Иноземцев.
Старик Красинин снял очки, сложил дужки. Вопросительно посмотрел на вещевой мешок Ивана. Иван развязал мешок. Достал банку свиной тушенки. Красинин взял банку. Сказал:
— В расчете.
— Спасибо, отец! — Иноземцев спешил к дыре в заборе.
— Калитка налево, — подсказал Красинин.
Но Иван не слышал: он торопился к девчонке, которая стояла в саду.
Очки Красинину надевать не потребовалось. Он страдал дальнозоркостью.
Иван недостаточно пригнулся и зацепил плечом верхнюю планку. Забор качнулся, заскрипел — сухо, протяжно. Нюра обернулась. Она увидела Иноземцева. Его внезапное появление привело девушку в замешательство. Она не двигалась, не говорила и только с напряжением смотрела на идущего к ней Ивана, будто боялась, что не расслышит, не поймет слов его, которые непременно окажутся большой важности.
Лицо Нюры заслонило для Ивана весь мир. И ничего, кроме этого чистого, широковатого в скулах лица, не видел он — ни земли, ни неба, ни желтых последних листьев. Только часы продолжали тикать, словно выговаривая: «судь-ба, судь-ба, судь-ба…»
— Я забыл тогда спросить самое главное: пойдешь за меня замуж, Нюра?
Волнение сдавливало голос. Точно не он, Иван, а кто-то невидимый, прячущийся на деревьях, произнес эти слова.
Девушка протянула руку к спинке кровати. Может, боялась упасть. И еще она, конечно, покраснела, но только чуть-чуть. Будто на щеки ей посадили две алые клюквы, а подбородок, и лоб, и уши остались прежнего, нормального цвета, загорелые и малость обветренные.
— А кто нас распишет? — Румянец на ее щеках угасал, как спичка.
Значит, согласна! Со-глас-на! От такого счастья Ивану сделалось немножко дурно, и, вместо того чтобы ответить на вопрос невесты, означающий, по крайней мере, практичность ее мышления, он тихо попросил:
— Водицы бы…
Ведро, накрытое фанерой, хранилось в щели. На фанере вверх дном стояла зеленая эмалированная кружка. Нюра побежала к щели. Побежала, как час назад в городе. Она что — вообще не может ходить обыкновенным шагом? А ноги у нее хорошие, не длинные и не короткие, бедра и талия…
Иван Иноземцев присел на сетку кровати. Так-то оно лучше…
Осушив кружку, он сказал:
— Распишут нас в горисполкоме… Я знаю, где он. Я там с машины слез. Паспорт при себе имеешь?
— Вот он. — Нюра развязала узелок.
В паспорте лежали ярко-красные тридцать рублей, свернутые пополам. И фотография женщины.
— Мать? — спросил Иван и тут же пожалел. Нюра кивнула в ответ, но вдруг спохватилась:
— Ой! Как же я без разрешения? Ой, проклянет меня мамаша! Не путем это… Нет…
— Ерунду говоришь, — возразил Иван. — Сейчас война. Она на каждого ответственность налагает. Ты совершеннолетняя. — Заглядывая в паспорт: — Тебе восемнадцать лет и пять месяцев, а в войну год за три считается. При чем здесь мать?.. Когда распишемся, тогда и скажем…
4Председатель Туапсинского горисполкома Дмитрий Акимович Шпак вышел из дома и невесело взглянул на небо. Оно лежало над горами, ясное, пожалуй, слишком ясное для раннего утра, без облаков, без легкой, похожей на туман дымки, и голубизна его была не мягкая, а яркая, бросающаяся в глаза, типичная голубизна осеннего неба.
Дорожка, тянувшаяся к калитке, была погружена в зелень сада, как в воду. За калиткой горбилась ухабами немощеная улица Шаумяна, обыкновенная улица с деревянными домами, прячущимися с одной стороны в садах, в то время как с другой стороны дома лепились на склоне горы кособоко и лестницы к многим из них вели узкие и крутые.
«Что здесь будет, — подумал Дмитрий Акимович, — если враг все-таки прорвется в город и начнутся уличные бои».
В связи с этой мыслью вспомнился вчерашний разговор с командующим Черноморской группой войск генерал-лейтенантом Петровым. Председателя горисполкома пригласили в штаб, оборудованный под кустистой горой в бомбоубежище на территории дома отдыха «Гизель-Дере». После беседы со специалистами-саперами, во время которой был рассмотрен план города, намечены места для оборонительных сооружений, уточнено количество людей, необходимых для строительства объектов. Наконец, после обсуждения непростого, а скорее сложного вопроса о стройматериалах, Дмитрия Акимовича провели к генералу Петрову.
У стола рядом с генералом стоял адмирал, доброжелательно и пристально смотрел на Шпака.
Петров представил адмирала:
— Иван Степанович Исаков.
Пожимая Дмитрию Акимовичу руку, Исаков сказал:
— Контр-адмирал Москаленко говорил мне о вас. Вы его помните?
— Мы служили вместе на Волжской военной флотилии. Всю гражданскую войну.
— Самара, Астрахань, — почему-то вздохнул Исаков.
— Царицын, — добавил Шпак.
— О туапсинцах у нас мнение твердое. Молодцы! — сказал генерал Петров. — Туапсинцы много сделали для фронта при обороне Севастополя. Теперь вместе будем оборонять Туапсе. — Он положил ладонь на карту, где к Туапсе вели две длинные, бросающиеся в глаза стрелы черного цвета. Одна — через Хотыпс, Шаумян, другая — через Ходыженскую, Гойтхский перевал, Чилипси. Продолжил: — Военный совет фронта решил защищать Туапсе до последнего солдата и матроса. На днях мы получили такой же приказ Ставки Верховного Главнокомандования. Будем драться за каждую улицу, за каждый дом.
