Эммануил Казакевич - Весна на Одере
— Видите, помещица…
— Да, — ответил Сливенко, окидывая равнодушным взглядом фигуру старухи, маячившую в дверях кухни.
Потом он посмотрел в сосредоточенное лицо капитана и понял: хоть Чохов и капитан, но совсем ведь мальчишка, — он видит помещицу первый раз в жизни!
Сливенко рассмеялся:
— А что? Не мешало бы ее отправить к ее русским родственникам?
— Да, — сказал Чохов и поднялся со скамейки, может быть для отдачи соответствующего приказания.
Однако Сливенко остался сидеть.
— Не стоит, — сказал он как будто лениво и повторил уже настойчивее: — Не стоит.
— А землю крестьянам, — сказал Чохов полувопросительно.
— Все своим чередом, — произнес Сливенко и добавил лукаво по-украински: — Це, товарищ капитан, политика не ротного масштабу.
Это замечание покоробило Чохова, вновь напомнив ему о том, что он всего лишь командует ротой. И, в душе согласившись с парторгом, что социальные преобразования не входят в компетенцию командира стрелковой роты, он тем не менее нахмурился.
Заметив в глазах капитана гневные огоньки, Сливенко встал и сказал предостерегающе:
— Я политотдел запрошу, пусть там скажут…
Чохов прекрасно понял намек Сливенко. Он снова сел на скамейку.
К ним подошел старшина, тоже чисто вымытый и весь сияющий. Когда он узнал, что эта старуха в черном — местная помещица, он удивился еще больше Чохова. По правде сказать, он тоже был согласен с капитаном, что тут нужно принимать срочные меры.
— У-у, ведьма! — громыхнул старшина своим мощным голосом на весь двор, так что немки испуганно оглянулись. — Раскулачить ее!
Но парторг сумел и его урезонить. Старшина пошел на уступки и сказал капитану:
— Ну, тогда пусть она нас хоть завтраком кормит!
— Это можно, — сказал Чохов и добавил, покосившись на Сливенко: поскольку она эксплуатировала чужой труд.
Тут Семиглав крикнул из окна, что капитана вызывают в штаб батальона. Оседлали коня, и Чохов отправился в соседнюю деревню, а Годунов пошел объясняться с хозяйкой насчет завтрака.
После завтрака солдаты запели. Окна были раскрыты настежь, и песня понеслась по всей деревне. Пели возвышенные и грустные песни, до боли напомнившие родину.
Произнося знакомые с детства слова, солдаты вскоре сами почувствовали контраст между духом песни и духом окружающей обстановки. Они непонятным образом начали прислушиваться к привычной мелодии, как бы со стороны, как бы с точки зрения немцев, молчаливо сидящих по своим домам и слушающих звуки широкого русского напева. И оттого, что солдаты воспринимали свою собственную песню словно со стороны, они находили в ней совсем новую прелесть и раньше не замечаемую силу.
— «Однозвучно гремит колокольчик…» — самозабвенно выводил Семиглав, по-новому удивляясь этим словам и восхищаясь ими.
«Ох, батюшки, какие красивые слова!» — думал он.
Старшина Годунов, поступившись на сей раз своим старшинским достоинством, вторил густым басом и умиленно прислушивался к ладному течению песни, вспоминая свой родной колхоз, бескрайные нивы и густые леса Алтая и гордясь тем, что он здесь и что они его слушают.
У окна пригорюнился Пичугин, поддерживая остальных мягким тенорком.
«И припомнил я ночи другие»,
— пел Гогоберидзе. Он пел на восточный лад, глуховато, протяжно, с неожиданными мягкими переходами.
Несмотря на то, что песни были чисто русские, ему они напоминали прекрасную Грузию, родную Кахетию и зеленые виноградники на берегах Алазани. Злорадно поблескивая синеватыми белками горячих глаз, он повышал голос, чтобы те, сидящие в домах, лучше слышали:
И припомнил я ночи другие,
И родные поля и леса.
И на очи, давно уж сухие,
Набежала, как искра, слеза…
Сливенко взгрустнулось, и он незаметно вышел во двор. У ворот стоял часовой, с завистью прислушиваясь к поющим.
Сливенко вышел на улицу. Здесь проходила большая дорога, пустынная в этот ранний час, и он прислонился к каменной ограде, куря махорочную цыгарку.
Невдалеке, возле ограды, собрались какие-то люди. Они стояли, прислушиваясь к песне русских солдат и односложно переговариваясь между собой. Заметив их, Сливенко подошел поближе и спросил:
— Вам чего нужно?
От кучки людей отделился молодой человек в старом джемпере и синей фланелевой фуражечке с висящими по бокам наушниками и сказал с робкой радостью — сказал почти по-русски, но со странным нерусским акцентом:
— Я есть чех. Чех!
Сливенко подал ему руку, и, польщенный этим, чех так сильно пожал ее, что Сливенко даже улыбнулся. А когда Сливенко улыбался, каждый мог видеть насквозь его добрую душу. Люди окружили русского солдата, пожимали ему руку и дружески похлопывали по плечу.
Из объяснений чеха Сливенко понял, что двадцать человек батраков помещицы — баронессы фон Боркау — пришли поблагодарить русских за освобождение. Среди них были голландцы, французы, бельгийцы, один датчанин и он — «чех, чех!»
И еще выяснилось, что баронесса со вчерашнего вечера начала их прекрасно кормить. И что сегодня на завтрак была яичница, впервые за все годы. А для того, чтобы баронесса фон Боркау разорилась на яичницу для батраков, нужно было, чтобы в Германию пришла вся русская армия.
— Только русская армия, и больше никакая в мире! — перевел чех восторженное замечание одного француза.
— А русских батраков тут нет? — спросил Сливенко.
Чех сказал радостно:
— Нет! Нема русских.
Этот живой, посиневший от холода, но веселый чех обо всем говорил весело, даже о своем пребывании в немецком концлагере год назад. Видно, его переполняла такая радость, что в ее свете тускнели самые мрачные воспоминания.
Оказалось, что русские батраки были здесь, но они ушли дней десять назад, как только в этих местах появились первые советские танки. Впрочем, не все русские батраки ушли. Одной девушке так и не довелось дождаться прихода своих. Она умерла в конце прошлого года, и они похоронили ее недалеко отсюда.
— Русска слечна…[13] Плакала, плакала… и умерла, — так рассказал чех про эту девушку.
Стало очень тихо. Все ждали, что скажет Сливенко. Он помрачнел и отрывисто произнес:
— Заходьте.
Они вошли во двор веселой гурьбой. Правда, увидав стоящую у окна старуху в черном платье, батраки оробели и замедлили шаг, но Сливенко, приметив это, ободряюще сказал:
— Идемте, не бойтесь.
Он посмотрел на старуху в упор такими ненавидящими глазами, что та, трепеща, немедленно скрылась.
Окружив освобожденных батраков, солдаты оживленно заговорили с ними главным образом руками и глазами. Старшина Годунов встал во весь свой исполинский рост, кликнул двух немок с высокими прическами и велел им угощать батраков.
— Всё, что попросят, — объяснил он, — подавать! Понятно?
Однако ему и этого показалось мало. Он велел прислуживать у стола старухе. Медленными шажками проходила она из кухни к столу и уходила обратно, неся тарелки в дрожащих толстых руках.
Сливенко отошел с чехом в глубь двора. Здесь он постоял молча, потом спросил:
— А кто она была?… Та русская?…
Чех объяснил, что девушка работала здесь в качестве «Schweinmadchen» (свинарки), а была она родом из Украины.
— С Украины? — переспросил Сливенко и стал закручивать махорочную цыгарку.
— Так, — ответил чех.
Сливенко сел на скамейку, пригласил чеха сесть рядом с собой и сказал:
— Закурить не хотите?
Еще бы! У батраков совсем не было табаку, и это, пожалуй, было хуже голода. Сливенко отсыпал чеху в ладонь половину содержимого своего большого шелкового кисета.
Да, девушка была с Украины — чернявая, смуглая, с длинными косами. Вот там, на скамейке, возле свиного хлева, сидела она вечерами и плакала, покуда этого не замечали баронесса или управитель герр Фогт. Баронесса всплескивала руками и возмущенно говорила: «Ах, боже мой, русская опять сидит без работы!» «И почему они плачут?» — удивлялся управитель.
— С длинными косами? — спросил Сливенко.
— Так, — сказал чех.
Она вместе с другими прибыла сюда в сорок втором году. Они все очень плохо выглядели.
— Ясное дело, — сказал Сливенко и, наконец, хрипло спросил: — Как ее звали?
Ее звали не Галя, а Мария.
Чех ушел к столу, а Сливенко остался сидеть на этой самой скамейке у свиного хлева, горестно подперев голову руками. Хотя девушка и не была его Галей, но разве мало в Германии барских имений и русских могил?
Солдаты расшумелись.
Молодежь окружила стройную молодую голландку с ослепительно золотыми, почти рыжими волосами, падавшими до плеч.
Она была очень красива, ее ярко-синие глаза бросали из-под длинных черных ресниц победительные взгляды на солдат, млевших от удовольствия. К сожалению, голландка представила и своего мужа, тихого белесого голландца, и это охладило пыл Гогоберидзе, которому красотка очень понравилась.
