Бруно Апиц - В волчьей пасти
Наверху, в северной части западного фронта, стрелки указывали уже на Дуйсбург. Пройдет немного времени, и ему придется направить стрелки на Кассель. А тогда через Вестфалию и Гессен враги вломятся в Тюрингию…
Бесплодная ярость Цвейлинга, понимавшего, что он отдал себя в руки Пиппига, сменилась жгучим страхом. «У тебя на совести Гефель и Кропинский…» Сколько уверенности появилось вдруг у этих мерзавцев!..
В обеденный час Бохов зашел к Кремеру.
— Есть новости?
— Нет.
Бохов сжал губы. На лице у него была тревога.
— Что-нибудь случилось? — спросил Кремер.
Бохов не ответил. Он сдвинул шапку на затылок и хотел было сесть на стул, но раздумал. Решение обратиться к Кремеру, чтобы он поручил постороннему человеку спрятать оружие в более надежное место, чрезвычайно его тяготило. Впервые тайна выходила за круг посвященных. Кремер чувствовал, что в Бохове происходит внутренняя борьба.
— Ну, говори же!
Бохов вздохнул.
— Ах, Вальтер, что за жизнь, что за жизнь!.. Иногда я готов проклинать того, кто сейчас сидит там…
Он имел в виду Гефеля.
— Да полно тебе, — упрекнул его Кремер и тут же, успокаивая, добавил — Это ведь наш товарищ. Правда, он начудил, но зачем проклинать?.. Друг, не давай воли нервам!
Грубая сердечность Кремера пришлась Бохову по душе.
— Да-да, совершенно верно, совершенно верно… Но, видишь ли, есть еще одно дело, которое надо уладить, и притом быстро.
Кремер не был удивлен, узнав от Бохова, что вещевая камера служит одним из хранилищ оружия. Он знал человека, кому можно было поручить это задание, — Пиппиг!
— Я все устрою, не волнуйся, успокоил он Бохова.
Тот назвал ему номера мешков и объяснил, где они висят. Потом сказал со вздохом:
— Самое скверное в этой истории то, что приходится стоять в стороне и нельзя ничего предпринять…
Кремер выпятил нижнюю губу.
— Почему ты считаешь, что нельзя ничего предпринять? Нам следовало бы, например, попытаться вытащить наших двоих товарищей из карцера.
Бохов рассмеялся, словно услышал шутку.
— Я уже кое-что предпринял…
Смех Бохова оборвался.
— Ты с ума спятил?
— Нет, — сухо ответил Кремер. — И, надеюсь, ты одобришь.
Он рассказал, о чем они сговорились с Шюппом.
— Тот, наверно, уже добрался до Пиппига. А на Пиппига ты можешь положиться: хитрейший малый! Он сумеет подцепить Цвейлинга на крючок. Разве нам не стоило попытаться?
— До чего мы дойдем… — проскрипел сквозь зубы Бохов и закрыл руками лицо. Покачивая головой, смотрел Кремер на этого волевого человека, у которого вдруг сдали нервы.
— Я всегда говорил себе: Бохов — это чурбан; его ничто не проймет. А теперь поглядите-ка на этот чурбан…
Бохов не откликался. Так приятно было укрыться за своими руками. Опустив их через некоторое время, он, устало улыбаясь, кивнул Кремеру.
— Ты прав, Вальтер, сейчас нельзя терять голову.
Он собрался уходить, но на мгновение задержался.
— А что касается Цвейлинга… хорошо, надо испробовать все…
Бохов направился к выходу.
С глубоким сочувствием смотрел Кремер ему вслед. Как устало опустились у Бохова плечи.
В тот же обеденный час Мандрил, сидя в казино, обратил внимание на заключенного, который в углу зала чинил один из столиков. С тупым любопытством Мандрил следил за тем, как столяр завинчивал тиски, которые крепко сжали склеиваемые деревянные части. В этом не было ничего особенного.
Однако вечером, придя еще раз в казино и потягивая шнапс, Мандрил вспомнил о тисках. Они вдруг пробудили его интерес. Он подошел к отставленному в сторону столику и принялся рассматривать инструмент. Наконец попытался отвинтить тиски, но они сидели прочно, и освободить их можно было только при большом усилии. В казино в это время оставалось уже мало посетителей. Несколько блокфюреров сидели в зале и наблюдали за странным поведением Мандрила. Заключенные, обслуживающие эсэсовцев, тоже украдкой следили за ним. Мандрил держал тиски в руках, и за его низким лбом, по-видимому, шла какая-то работа. Блокфюреры не решались заговаривать с этим страшным человеком, который с тисками и руках вернулся к своему столику. Заметив, что на него поглядывают, он скривил бесцветный рот в тупую усмешку. Было уже поздно, когда Мандрил покинул казино.
Глядя на него, трудно было понять, пьян он или нет. Чем больше спиртного он поглощал, тем тверже был его шаг. Несмотря на сумбур в голове, он всегда отдавал себе отчет в своих действиях. Только движения его становились неуклюжими и как будто направлялись не им самим.
Допрос — до признания.
Ночью он отправился в камеру номер пять. Гефель и Кропинский лежали, тесно прижавшись друг к другу, на холодном полу и поднялись, когда увидели свет и входящего Мандрила. Дрожа от холода и испуга, стояли они перед ним. На землистом лице Мандрила ничего нельзя было прочесть.
— Ну, так ты успел подумать? — спросил он Гефеля.
Гефель проглотил слюну. Он молчал. Вспугнутой птицей затрепетал в нем страх. Камера была освещена тусклым светом лампочки, у которой, казалось, не хватало сил на большее. Мандрил еще несколько мгновений прислушивался к тишине, словно могло что-нибудь последовать, потом оттеснил Кропинского, стоявшего рядом с Гефелем, в дальний угол камеры.
— Будешь ты говорить? — снова обратился он к Гефелю.
У Гефеля пересохло в горле, он снова глотнул, ему трудно было дышать.
Кропинский, прижимался к стене, готовый срастись с нею. Мандрил не торопился.
— Ну, так в чем же дело? Ты будешь говорить?
Грудная клетка Гефеля была как пустое подземелье, в котором что-то гудело и выло. Ему хотелось броситься в угол к Кропинскому. Но его ноги словно приросли к полу.
— Значит, не желаешь!
Мандрил подошел к Гефелю и надел ему на виски инструмент так, как это делал столяр, когда склеивал части стола.
— Будешь говорить?
Гефель в ужасе широко раскрыл глаза, а Мандрил тем временем приложил подвижную колодку и, повернув рукоятку, затянул тиски.
Кропинский издал тихий пискливый крик. В голове Гефеля билась взбудораженная кровь. Стон, рвущийся из горла, заставил его разинуть рот, но тут же заглох без звука.
Мандрил засунул руки в карманы брюк и, как бы подбадривая, пнул Гефеля коленом в живот.
— Одно имя я уже знаю — твое. Кто второй? Говори!
В черепе Гефеля горел адский огонь. Он сжал кулаки. Ужас душил его.
Мандрил провел кончиком языка по губам, неторопливо вынул руку из кармана и повернул винт. Гефель застонал. Ему казалось, что он зажат между двумя каменными громадами, грозящими раздавить его.
Кропинский упал на колени и в беспредельном отчаянии от своей беспомощности, всхлипывая, пополз к Мандрилу. Тот отшвырнул его назад в угол, как мешок с тряпьем.
— Лежи тут, собака, и не шевелись!
Гефель, воспользовавшись тем, что его мучитель на миг отвлекся, сорвал с себя смертоносные тиски. Они с грохотом упали на пол. Кровь бешено билась и шумела в голове. У Гефеля потемнело в глазах, он прижал к вискам кулаки и зашатался. Мандрил в ярости набросился на него и несколькими увесистыми ударами сбил с ног. От боли Гефель вновь пришел в себя.
Уклоняясь от посыпавшихся на него ударов, он катался по полу камеры. Казалось, идет рукопашная схватка. Однако ослабевший, истерзанный Гефель быстро сдался. Тюремщик склонился над ним, коленями придавил его руки к полу и снова укрепил на голове тиски.
Надрываясь от крика, Гефель мотал головой, но тиски сидели крепко. Мандрил своей огромной ручищей зажал ему рот и туже повернул винт.
У Гефеля заклокотало в горле, глаза готовы были выскочить из орбит.
— Кто второй?
Кропинский заткнул кулаками свой рот, в беспредельном ужасе от того, что совершалось над его товарищем. Кто второй?
От адской боли Гефель бился на каменном полу. Имена! Имена!.. Они сидели у него в клокочущей гортани и ждали, чтобы их выпустили.
— Кто второй? Будешь ты говорить?
Когда Мандрил убрал руку, изо рта Гефеля вырвался задушенный крик:
— Кррааа…
Это были они, имена. Гефель выкрикивал их один за другим:
— Кррааа, кррааа…
Вдруг закричал и Кропинский. Сжав голову руками, он кричал…
Казалось, кричал сам воздух карцера, стены не могли поглотить этих криков, и безумие металось по камере.
Мандрил поднялся и, расставив ноги, стал над беснующимся телом Гефеля. Пока еще нельзя было допустить, чтобы тот умер. И Мандрил отвинтил тиски.
Безумные вопли Гефеля заглохли в хриплых стонах. Освобожденное тело вытянулось.
Кропинский боязливо сжался в комок, и как только Мандрил покинул камеру и потушил свет, он подполз к Гефелю, дрожащими руками ощупал его и начал всхлипывать в тихом отчаянии.
Гефель чувствовал, как в нем жизнь боролась со смертью. Кровь, словно исхлестанная бичами, неистово мчалась по жилам, мозг, казалось, расплавился от боли, и даже мысли горели, как в пламени лихорадки. Дыхание слабо трепетало.
