Виталий Сёмин - Ласточка-звездочка
Поднимались в город крутой пустынной улицей. Ни наших, ни немцев. Когда же до дома осталось два квартала, ребята, вывернувшись из-за угла, увидели большую пушку с квадратным щитом, установленную посреди дороги. Дуло ее смотрело в сторону реки.
Еще когда Сергей только учился кататься на велосипеде, он никак не мог проехать мимо телеграфного столба. За двадцать метров его начинало тянуть на столб. И чем ближе и неотвратимее становилось столкновение, тем сильнее Сергей крутил педали. По ночам ему снились кошмары. Он мчится на велосипеде, и откуда ни возьмись телеграфный столб или встречная машина. Он хочет свернуть, но ничего не может поделать со своими руками, и вот уже столкновение неотвратимо. Такое же ощущение неотвратимости, бессмысленности несчастья владело им и сейчас. Сворачивать было поздно. Надо было двигаться вперед.
— Мы будто с тобой по делу, — сказал Хомик. Сергей кивнул.
Немцы сидели на стульях, вынесенных, должно быть, из соседнего дома, и обедали. На ребят они не обратили внимания.
Глава шестая
1
В подвале спорили, открывать или не открывать ворота двора. Не открывать — злить немцев, открыть — самим же пригласить их к себе. Спорили шепотом, раздражались, доказывали, но сразу же замолкали, едва наверху, над подвальными окнами, раздавался грохот мотоциклетного мотора, и потом долго не могли разобраться, кто перед этим за что стоял.
Сергей и Хомик, собиравшиеся до конца дня высидеть в подвале, — они опасались, что их утренний поход был замечен, — не выдержали и получаса. Они выбрались во двор и уселись на длиннейшей дворовой скамейке, которая огромным неправильным кольцом охватывала большую клумбу. На клумбе с граблями и лопатой возился Мекс. Он выбирал из земли осколки стекол, мусор, выбрасывал куски кирпича.
— Сколько жителей в городе? — говорил вполголоса, чтобы Мекс не слышал (кто его знает, зачем он к приходу немцев так старается?), Сергей.
— Полмиллиона.
— Это с детьми и стариками. Пусть двести тысяч. Каждый взял бы в руки по гранате…
Опять с Маркса на Синявинский сворачивал мотоцикл. Грохот его мотора был как вой приближающейся бомбы. Еще только отделилась от самолета — уже кажется, что нацелена в тебя.
Где-то около ворот — ворота ребятам не видны, мальчишки сидят сбоку от подворотни — мотор заработал громче, пару раз фыркнул и затих. Надеяться на что-то уже было бессмысленно, и все-таки несколько секунд Сергей надеялся: «А может, еще не к нам, а может, пронесет…»
Калитку рванули, ударили в нее сапогом, и в подворотне гулко забился настойчивый железный звук. «Сейчас оно и произойдет», — думал Сергей, глядя, как, грузно колыхаясь, перебирая в связке ключи, шел навстречу грохоту Мекс. В большой, четырехэтажный дом один, двое или даже десять человек по пустякам так стучать не могли. Так стучать могла только немецкая армия…
Однако это была еще не армия. Опередив Мекса, во двор вошли двое мотоциклистов в пыльных зеленых плащах. Они зашли в ближайший подъезд, толкнули квартирную дверь на первом этаже и потребовали, чтобы им открыли. Пока Мекс, неотступно сопровождавший мотоциклистов, спускался в подвал, разыскивал хозяев, немцы поднялись выше, выломали дверь в квартире на втором этаже, перерыли шкаф, что-то завернули в объемистый узел и, отстранив угрюмого Мекса и растерянную хозяйку с первого этажа, которые ожидали их, направились к своему мотоциклу.
Мекс двинулся за ними следом и запер калитку. Потом он взял с клумбы лопату и грабли, очистил их от земли, спрятал в специальную фанерную халабуду, где хранились все его дворницкие инструменты — метлы, лопаты, ломики, совок, шланг для поливки двора, — и пристроился на низенькой табуретке перед своим флигелем. На этой табуретке Мекс всегда сапожничал. Сейчас он зажал между коленями высокий валенок и, орудуя шилом и толстой иглой, стал пришивать к нему войлочную подошву. Иногда Мекс откладывал в сторону шило, прижимал валенок к пухлой груди и, как сапожники, к себе резал войлок треугольно заточенным ножом. Чувствовалось: Мекс что-то решил. Решил сам, не спрашивая ни тех, кто требовал открыть ворота, ни тех, кто им возражал. И когда с улицы Маркса на Синявинский заворачивал мотоциклетный грохот, ребята понимали: сейчас он больше всего нацелен в толстую, когда-то ненавистную им, согнутую шею Максима Федоровича.
Мекс не отложил свой валенок, когда новый мотоциклетный треск оборвался у ворот и в подворотне забилось железное эхо ударов в калитку. Движения Мекса даже сделались медлительнее. Он тщательно нажимал на шило, аккуратно продергивал нитку. Мекс будто нарочно озлоблял немцев. Ребята со страхом следили за тем, как Мекс поднимался, как он отряхивал с колен обрезки войлока, а потом плохо гнущейся ногой сгребал их в кучу, как шел в подворотню — старый, тяжелый, в старых, подшитых на коленях кожей ватных брюках, которые он снимал только в страшную жару, в ватной телогрейке, в темном брезентовом фартуке-нагруднике, который делал его похожим и на сапожного мастера и на домашнюю хозяйку одновременно. Вот Мекс вошел в подворотню и, хотя его еще отделяли от немцев железные прутья ворот, полностью попал в их власть.
Никогда еще эта подворотня не слышала немецкой речи, и сейчас эхо без запинки откликалось на свирепую немецкую ругань. Подворотня просто гудела от картавых яростных «эр». В этих «эр» была сокрушающая уверенность немецкой армии, презрение немцев к медлительному, похожему на домашнюю хозяйку, старику в брезентовом фартуке. Сейчас разозленные немцы ворвутся во двор и бог знает что наделают.
Однако немцы почему-то медлили. А из подворотни неожиданно показался ковыляющий все той же медлительной походкой Мекс. Ему надо было сделать шаг в сторону, тогда бы его от немцев укрыла стена. Но Мекс продолжал идти прямо, будто не заботясь о том, что его широкая, пухлая спина — прекрасная мишень для пули.
Немцы еще покричали, потом мотор мотоцикла озлобленно фыркнул, затарахтел, набирая обороты, и рванулся по Синявинскому вниз. Совсем уехали или отправились за помощью?
Сергей никогда не думал, что Мекс храбрый человек. Мекс был Мекс. И назвать его храбрым могло прийти в голову только отчаянному шутнику. Но даже отчаянному шутнику Сявону это никогда не приходило в голову. Конечно, к Мексу и раньше обращались, если кому-то из жильцов казалось, что на чердак забрались воры или какие-то подозрительные молодые люди слишком внимательно рассматривали чью-то парадную дверь. И Мекс поднимался на чердак и без колебаний выходил к подозрительным молодым людям. Во время бомбежек Мекс часто поднимался на крышу, следил за парадными дверьми. Но и это казалось само собой разумеющимся. То же, что Мекс сделал сейчас, не было само собой разумеющимся. Сергей сегодня насмотрелся на всеядность той самой смерти, картавое «эр» которой недавно бушевало в подворотне. Он насмотрелся за эти дни на смерть, на ее цвет — цвет человеческой кожи, от которой отхлынула жизнь. Такого цвета были лица тех, на конной пролетке, и женщин на полуторке. Сергей видел, как мгновенно — нет, не посерело, а именно утратило жизненный цвет лицо Сиротина. Сергей видел, как заострилось и посерело лицо пожилого бойца, подумавшего, что это он сглазил Сиротина. Как будто пожилой солдат на время принял и почувствовал чужую смерть.
Вот такого цвета было и лицо Мекса, когда он, не торопясь, возвращался из подворотни. Мекс знал, куда ходил!
И еще раза три Максим Федорович выходил к случайным немецким солдатам. Дважды он спроваживал их довольно легко. Один раз его чуть не застрелили, наставляли автомат, щелкали затвором. Но Мекс оставался глух.
— Документ, — угрюмо твердил он, равнодушно глядя на автомат. — Документ.
До ночи Мексу удалось отстоять дом, уберечь все сорок его квартир от грабежа. Ночью, когда ребята, сморенные пережитым, заснули в подвале, Мекса застрелили.
Тело Максима Федоровича до рассвета пролежало в подворотне. Его обезумевшая жена, невестка и внучка не могли поднять более чем стокилограммовую тяжесть, а женщины, сидевшие в подвале, долго не решались подойти к убитому. Уже под утро Максима Федоровича перенесли во флигель и уложили на стол. Здесь ребята и видели его в последний раз.
В ту ночь в доме умерли еще два человека. Умерла сестра Сявона, четырехлетняя Сонька. Умер одинокий, потерявший еще в гражданскую войну жену и сына семидесятилетний отставной капитан дальнего плавания Гладыш. Всю жизнь он плавал по северным морям, а под старость поселился в южном городе, чтобы вылечить свой застарелый северный радикулит.
Ни Соньку, ни Гладыша, ни Максима Федоровича, естественно, никогда не заносили в списки военных потерь.
2
Всю ночь и весь день двигалась через город немецкая армия.
