Богдан Сушинский - Альпийская крепость
— Каждое из этих полотен — еще одна глава из «Книги бытия человеческого» — вот как я сказал бы о них.
«Прекрасно сказано, — мгновенно ухватилась за записную книжку Софи. — Подобные оценки и сравнения не должны погибать в приватных беседах».
— Этот пахарь, впрягшийся в голгофный крест… А как вам «толпа» пока еще пустующих виселиц, «сгрудившихся» перед трибуной будущего диктатора!. — совершенно забыв о владелице фотографий, восхищался Ангел, вслух осмысливая психологизм рисунка. — Чего стоит хотя бы этот обреченный, который, принимая мученическую смерть на распятии, вожделенно, и в то же время с библейским упреком, всматривается в стоявшее напротив скульптурное «распятие Иисуса»… А жнец войны..
— Именно так я и назвала его: «Жнец войны», — благодарно подтвердила Жерницки, но Ангел не намерен был вступать в диалог с кем-либо кроме самого себя.
— Нет, вы только взгляните, как прекрасно выписан этот «жнец» посреди поля колосящихся крестов!. Какая фантазия — в соединении с классикой рисунка и психологическим подтекстом. Нет, господа, это вам не мазня какого-то местечкового «примитивиста», объявленного гением только потому, что так взбрендилось скопищу остепененных полукровков, назначающих в «гении» исключительно по признакам «обрезания»!
* * *Механически как-то укладывая снимки в конверт, Ангел задумчиво смотрел в окно, на перевал, под снежным саваном которого уже расцветали эдельвейсы. О чем он думал сейчас? О тех сюжетах, которые когда-то не сумел реализовать в своих собственных полотнах? О том, что напрасно он в свое время не продолжил учебу в одном из колледжей живописи или в художественной академии? Что зря не посвятил себя живописи, зря предал свой талант, хотя прекрасно знал: искусство и талант предательства не прощают?
— Конечно, все это еще нужно видеть на полотне, в цвете, в игре красок, — обратился он теперь уже к Софи. — Но уже сейчас можно сказать, что у этого вашего мастера Ореста особый талант видения мира, особый метод мировосприятия, какая-то особая аналитика. Это вам не порхающие сельские петушки над хижинами «примитивистов», тут все основательнее, глубже, жизненнее. А ведь признаюсь: поначалу мне казалось, что мастер Орест — всего лишь миф, один их элементов «легенды» разведчицы Софи Жерницки, зарожденный в фантазиях ее творцов. Я готов был отстаивать его творчество, а следовательно, и вашу диссертационную работу, Софи, только из уважения к Скорцени. Но теперь ситуация изменилась. Теперь она кардинально изменилась. Какие-то его работы уже находятся вне рейха?
— Около трех десятков. Из ранних. В галереях, в частных собраниях, в храмах. Около пяти десятков полотен и двух десятков скульптурных работ находятся в замке Штубербург, в Саксонии.
— Завтра же мои люди свяжутся по рации со Скорцени и попросят немедленно, пока это еще возможно, перебросить их, вместе с мастером Орестом, в «Альпийскую крепость», как можно ближе к швейцарской границе. Или на север, в Швецию. Часть мы переправим в Швейцарию официально, по запросу Министерства культуры и Женевского университета, часть, возможно, наиболее ценных работ — по нашим каналам.
— Я так понимаю, что вы намерены принять участие в моей искусствоведческой операции «Мастер Орест»? — настороженно поинтересовалась Софи, которой очень не хотелось оказаться в ходе этой акции не у дел.
— Прекрасно понимаю вашу обеспокоенность, Софи. Не волнуйтесь: только в качестве вашего компаньона и только под вашим началом. В течение трех месяцев, которые Орест может комфортно прожить в моем приюте, мы построим ему дом-мастерскую, создадим картинную галерею, мастерскую учеников-копиистов. Издадим иллюстрированный каталог его работ, проведем несколько основательно разрекламированных выставок и аукционов, на которые пригласим искусствоведов из Франции, США, Греции, Италии. Причем прибегать к этому участию я буду не как человек, жаждущий прибыли, а как почитатель его таланта, как его, пусть и бездарный, но признательный ученик.
— Очевидно, вам давно хотелось вклиниться в этот вид бизнеса от искусства, — понимающе кивнула Софи.
— Не все же мне контрабандными мушкетами и пистолями торговать, пора облагораживаться. Вот увидите, доктор Жерницки, теперь многие начнут искупать свои военные грехи и отмывать неправедно нажитые капиталы в искусстве, многие покаянно предадутся меценатству Ибо так устроен этот безалаберный мир.
Ангел Бош из Триеста вернулся к столику и наполнил бокалы. Осознавая всю неправедность своего прошлого бытия, эти двое пили сейчас за праведников от искусства, одним из которых как раз и является спасаемый ими от гибели и забвения мастер Орест.
36
Защита прошла прекрасно. Сразу же после короткого, но очень эмоционального вступительного слова руководителя работы академика Рауля Беллини, у которого по материнской линии просматривались вполне отчетливые русские корни, Софи прочла целую лекцию о традициях восточнославянской школы иконописи, образцы которой демонстрировались соответствующими слайдами. Затем она перешла к традициям сюжетной живописи — от канонов библейских сюжетов, до современных увлечений импрессионистов, преемников Поля Гогена, Камиля Писсарро и Поля Сезанна, а также до местечковых экзальтаций экспрессивных примитивистов, одним из представителей которых стал русский еврей Марк Шагал.
Она сыпала именами, искусствоведческими терминами и названиями полотен; по памяти цитировала выдающихся деятелей искусства на итальянском, французском, германском, румынском, русском и польском языках, а также на языке идиш.
Нелюбимый Ангелом профессор Мойше-Сионист, он же в искусствоведческом миру Михаэль Лехман-Розенцвельд, сидел в первом ряду, и Софи видела, как в течение ее выступления угрюмое, воинственно-настороженное выражение лица его постепенно сменялось приятным удивлением. Временами он так увлекался, что восклицал «Именно таким образом это и следует толковать!», «Ну так это же совершенно иное дело!», «Это уже из области истинного искусствоведения!!», и председательствовавший на защите чопорный профессор-англичанин вынужден был иронично заметить: «И так все видят, как вы увлечены исследованиями госпожи Жерницки, коллега. Но потерпите же, сейчас и вам тоже будет дана возможность произнести речь».
Его тут же поддержал академик Беллини: «Вы уже должны были понять, Михаэль, что этот орешек вам не по зубам». Пробиться перед началом заседания расширенного ученого совета университета к телу самого академика Беллини Софи так и не сумела. Рослый шестидесятилетний блондин с красиво уложенной седой шевелюрой, он находился под неусыпным наблюдением своей грудастой двадцатипятилетней секретарши, неотступно следовавшей за ним и грудью — в буквальном смысле этого слова — перекрывавшей доступ к нему всякого, кто на это решался. С самим Беллини, несколько лет назад бежавшим из Италии от преследований муссолинистов, Софи виделась впервые, поскольку руководителем ее работы он стал всего лишь месяц назад, когда выяснилось, что предшественник его серьезно болен и вылетел в США для операции.
То ли от того, что слово Лехману-Розенцвельду дали первым, а не последним (тут уже Ангел поработал, чтобы не позволить Мойше-Сионисту изощряться непосредственно перед вынесением вердикта), то ли сбитый с толку широтой охвата материала и полиглотством Софи, а также ее подчеркнутой благосклонностью к творчеству Шагала и прочих евреев от искусства, при которой он срочно вынужден был перестраивать свое выступление… Но факт остается фактом: выступление его вышло каким-то сбивчивым, сумбурным, порой столь же неуместно критическим, как минуту назад — неожиданно хвалебным.
К тому же предельно близорукий и косноязычий, он смертельно утомлял всех сбивчивым, невыразительным прочтением цитат, которые Софи только что прекрасно декламировала на языке оригинала. А тут еще при выходе на трибуну кто-то язвительно кинул ему в спину: «Помни об оплеванном тобой Шагале, Мойше! У нас с собой магнитофонная запись!». Но выкрикивал конечно же не Ангел Бош. Тот сидел во втором ряду — гороподобный, облаченный во фрак и настолько напыщенно гордый, словно за трибуной стояла его собственная ученица.
Немногочисленная публика тоже восприняла ее душевно. Даже Беллини сумел оттеснить свою секретаршу и, все же контролируемый, с одной стороны — смуглолицей красавицей, о которой Софи знала только то, что ее зовут Мелитой, а с другой — Ангелом, умудрился на какое-то мгновение прижать ее к своей груди. Сразу же после защиты Ангел пригласил всех в ближайший ресторан, где уже был заказан зал и где, к удивлению узкого круга приглашенной профессуры, к ней присоединились представители швейцарского Министерства культуры, германского посольства, ряд высокопоставленных швейцарских военных, а также писателей, художников, общественных деятелей и конечно же промышленников.
