Вадим Инфантьев - После десятого класса. Под звездами балканскими
Самолеты противника почти не показываются. Над верхушками елей ползут низкие снежные тучи, изредка с дороги доносится гул автомобильного мотора.
Занимать огневую позицию в зоне прорыва нет смысла, да и нельзя без приказания. Там одна КОЗА ничего не решит. Нужны дивизионы и плотный орудийный огонь.
Тишина и безделье после боя угнетают, места себе найти не можешь, и все осточертело. Орудийные номера переругиваются между собой, переживают гибель наводчика Лунева и второго трубочного Агеева и, конечно, в этом обвиняют меня. По их взглядам и намекам нетрудно понять ход рассуждений: мол, если бы мы не встали на прикрытие танковой переправы, то товарищи остались бы целы. Ведь никто мне не приказывал занять именно эту позицию, а не другую. Сам выбирал, пользуясь предоставленной командованием полной свободой маневрирования.
Я пытаюсь привести их к мысли, что нельзя воевать только по приказу, тем более получив полную свободу действий. Конечно, перед наступлением и артподготовкой можно было забиться в лес, туда, куда даже шальные снаряды не залетают, и никто бы об этом не узнал, а если бы узнал, то можно было бы объяснить, зачем занял такую позицию. Объяснения придумать можно ко всему. Но не на этом держится фронт. Он держится не только на приказе и строгой военной дисциплине. Ведь в самые рискованные операции часто посылают людей не по приказу, а набирают добровольцев.
Меня обвинять не в чем. Я стоял у орудия и рисковал так же, как все. Осколок, убивший наводчика Лунева, мог попасть в меня, как и пуля «мессера», свалившая Агеева…
Но переправа осталась целой, по ней непрерывно двигалась техника, и трудно определить, сколько жизней саперов сохранено огнем нашего орудия. Да это и невозможно. Ясно одно, что потери могли бы быть больше. Мы сорвали атаки нескольких самолетов, а один «Ме-110» был сбит на подходе к переправе. Значит, в общий вклад защиты переправы легла и наша доля. И это главное.
Орудийные номера мне не возражали, но слушали рассеянно, думая о своем. Ну и пусть думают, время есть, не оправдываться же мне перед ними. Я поступил правильно, выбрав именно эту позицию, и думал о ней заранее.
Новый 1943 год мне довелось встречать в землянке командира отдельного понтонно-мостового батальона майора Лобач-Стрижевского. Я познакомился с ним случайно, на дороге, по пути разговорились, как-то сразу нашли общий язык, и выяснилось, что мы институтские однокашники. Правда, Лобач-Стрижевский, закончив институт, уже работал инженером-строителем, когда я пришел на первые лекции, но все равно мы однокашники.
Я собирался на Новый год пойти к Ермолову, но было неудобно без приглашения, а потом с Ермоловым приятно говорить на серьезные темы, а веселиться он не мастер. Да и топать надо было восемь с лишним километров.
Вечером 31 декабря пришел на нашу позицию солдат и сказал, что командир их батальона приглашает меня встретить с ним Новый год.
Возле большой землянки майора весело трещал движок походной электростанции, под накатами землянки ярко горели электрические лампочки. Народу было много. Шум. Накурено. Лобач-Стрижевский сидел во главе длинного стола, сколоченного из свежих сосновых плах. Майор был красив! В белой отутюженной рубашке с отложным воротником. Она отбрасывала матовый отсвет на подбородок, выбритый до блеска. Над полными розовыми губами волнистые мягкие усы, они спускались с уголков губ и колыхались от дыхания. Светлые, с четкими ободками глаза весело блестели. Рядом с майором сидели две девушки — фельдшер и связистка. Они не спускали с него глаз и не обращали внимания на то, что творилось вокруг.
— А-а, однокашник? Прошу! — Майор широким жестом пригласил меня к столу.
По блокадной привычке я пришел со своим пайком и тотчас выложил его на доски.
Стлался табачный дым, звенели кружки, разговоры перекатывались из одного угла землянки в другой. Лица заблестели, и кто-то открыл дверь. По ногам пошел холодок, запах снега и хвои приятно щекотал ноздри. Я смотрел на майора и, кажется, влюблялся в него сильнее, чем эти девчонки.
А он галантно наклонял к ним голову, и волосы, плавно качнувшись, свешивались на один бок, переливаясь в свете ламп. У фельдшера несколько раз дернулась рука, наверно, ей очень хотелось погладить эти волосы, а может, и обнять за шею, стройную и крепкую, оттененную белым воротником рубашки.
Лобач-Стрижевский непрерывно острил, и все хохотали так, словно не было ни войны, ни блокады. Потом разом умолкли. Из наушников рации сквозь кутерьму эфира доносились звуки Красной площади, запели куранты. Мы встали с чурбаков, на которых сидели, и подняли кружки. Затем зазвенели ножи и ложки о края консервных банок.
Донесся орудийный выстрел, второй, третий…
Проглотив кусок, Лобач-Стрижевский взглянул на меня.
— Твои анархисты палят?
— Наверно. Больше некому.
— Так был же строжайший приказ.
— Был, но не для меня. Мне приказано палить вовсю. Пусть засекают.
Майору протянули гитару. Он взял ее, погладил, перебрал струны и запел плотным баритоном. Все умолкли, слушая старинные романсы. Фельдшер и связистка, подавшись вперед, следили за движениями губ Лобач-Стрижевского, и веки их тяжелели.
Кто это? Инженер-строитель, командир понтонномостового батальона или лихой гусар, сошедший к нам из лермонтовских времен?
Приглушив ладонью струны, Лобач-Стрижевский пророкотал:
— Н-да, но соловья баснями не кормят. — И показал глазами на кружку.
Пока он закусывал, я шепнул сидящему рядом со мной лейтенанту:
— Веселый у вас командир.
Лейтенант мрачно посмотрел на стол и вздохнул:
— Будешь веселым… Прошлой осенью с переправы вернулся только он, я и пятеро саперов. Сам он не уходил с переправы от начала наведения до конца. Бревно поднимали по десять человек, а укладывали на место двое-трое. Остальных оттаскивали санитары, если был смысл тащить. Я с первых дней в батальоне, а словно новичок — все, кроме майора, незнакомые… Уж которое пополнение получаем.
Лейтенант сдавленно покряхтел, налил полную кружку, выпил залпом и захрустел сушеным луком, взяв его щепотью из котелка.
Майора стали упрашивать спеть ту самую… ну, эту… и многозначительно перемигивались.
Лобач-Стрижевский укоризненно покачал головой и показал глазами на девушек.
— Не могу.
Связистка усмехнулась:
— Мы ко всему привыкли.
— А я не привык и не привыкну, — ответил ей майор и, тронув струны, запел:
Средь минного поля случайно
При блеске холодном ракет
Тебя я увидел, но тайна…
Ни для кого не секрет.
Я придвинулся к нему поближе и спросил, где мне лучше встать у переправы.
Перебирая струны, майор бросил:
— Зачем? Что даст одна пушка?
— Лишний ствол в бою не помешает.
— Потом поговорим. Сейчас не время.
Поздно ночью, уходя от Лобач-Стрижевского, я остановился перед штабелем пахнущих смолою бревен, замаскированных елками. Бревна были обтесаны, просверлены, испещрены цифрами, знаками. Это готовый разобранный настил для тяжелых танков. Его заранее тайно подвезут к месту будущей переправы, где сейчас по ночам саперы намораживают на реке лед, искусственно утолщая его, так как погода стоит мягкая и лед недостаточно крепок.
Во время артиллерийской подготовки поверх льда уложат настил из плотно сшитых между собой бревен. Каждое бревно будут брать на плечи десять человек, а укладывать на место только двое-трое. И с самого начала до тех пор, пока не закончится переправа, на льду будет стоять командир батальона майор Лобач-Стрижевский.
Я несколько раз потом заходил к нему, пытаясь узнать, где будет наводиться переправа, но только под вечер 11 января он показал мне место на карте. Я шел от майора и размышлял о том, что почти три месяца колесил по фронту, палил по каждому вражескому самолету, где же мне встать теперь, в решающий момент?
Зенитные батареи расположены по всему участку фронта. Одни прикрывают боевые порядки артиллерии, другие — ближние тылы, третьи выдвинулись к берегу для прикрытия пехоты. Завтра они покажут всю свою огневую мощь, и выстрелы моего орудия будут ничтожным довеском, одной беглой нотой в этой какофонии войны.
А перед глазами красивое, веселое лицо майора Лобач-Стрижевского и сумеречный, тяжелый взгляд лейтенанта…
Я решил встать поближе к танковой переправе. Почему? Да потому, что наиболее опасным для врага будет прорыв наших танков в глубь его обороны, а форсировать Неву танки будут только в одном-двух местах, где наведут переправы. Ясно, что противник на переправы нацелит свою штурмовую авиацию.
Я попытался представить себя на месте вражеского летчика. Вот он в штабе получает приказ своего командира и, конечно, думает о том, как попасть бомбами в переправу и уцелеть самому.
