Вильям Александров - Чужие и близкие
Он чиркнул колесиком, поднес к самокрутке красноватое коптящее пламя, затянулся.
Значит, не в суровости, не в грубости дело… Да, иногда нужно быть и суровым, иногда жестоким даже приходится быть, но это уж в силу необходимости, только тогда, когда нельзя иначе.
Он опять затянулся и долго молчал, окутавшись едким махорочным дымом.
Вы бы не курили столько, — сказал я, — ведь вам это нельзя. Я слышал — врач говорил.
— Ну, ты уж молчи, не выдавай меня, — он тронул мою руку. — Ладно?
Я не выдам. Но ведь плохо вам будет, понимаете?
Он посмотрел на меня долгим оценивающим взглядом, потом слегка кивнул головой.
— Ладно. Последнюю. И проветрить надо будет — откроешь окно настежь и дверь тоже, а то придет Анна Павловна, будет нам с тобой на орехи.
— Дверь не надо, — сказал я, — продуть может.
— Ничего. Мне не страшно.
— Почему?
— Ну, так. И курить мне, может, даже полезно. Вот только врачам это никак не втолкуешь…
Он погасил самокрутку, выбил окурок и стал сосать пустой мундштук.
— Легче так, — пояснил он, — вроде бы куришь.
Я выбросил окурок в арык, вернулся и открыл окно. В комнату хлынул жаркий воздух, шумно, бурливо перекатывался через камни арык.
Кожин прикрыл глаза, лежал так тихо, не шевелясь, видимо, слушая его громкую, радостную песню. Я думал, что он уснул, и хотел отойти, но он шевельнул рукой.
— Погоди. Присядь-ка еще.
Я сел на низкую скамеечку рядом с ним, а он все еще лежал с прикрытыми глазами, наслаждаясь, видно, покоем, теплом и ровным, баюкающим звоном воды.
— Хорошо… Хорошо здесь у вас…
Он очень медленно и глубоко вдыхал в себя воздух и еще медленней, словно боясь потерять хоть каплю, выдыхал его.
— Послушай, Слава, сводил бы ты меня как-нибудь на комбинат, а? Походил бы я, посмотрел на людей.
— Да я… Ну, конечно, Иван Платонович, с удовольствием…
Но в голосе у меня, видно, против воли, прозвучало сомнение. Он открыл глаза.
— Думаешь, не дойду? Не бойся. Не такие марши делал… Пойдем, значит?
— Пойдем.
Он кивнул головой. Потом сказал тихо:
— И еще к тебе одна просьба. — Он поднял на меня совсем запавшие за эти дни глаза. — Надо Галю найти, понимаешь. Разузнать, как она, что с ней.
— Я и сам думал, Иван Платонович, — но где ее искать? У кого спросить?
— Сначала в госпитале. Может, там она. Может, работает у них. А если нет — в военкомат бы надо зайти. Скорей всего там знают.
— Хорошо, я сделаю. Вот возьму отгул днем и схожу, обязательно.
— Спасибо.
— Ну, а если я найду ее — что сказать?
— Скажи… А впрочем, ничего не нужно говорить. Узнай просто, где она, как живет. Ладно?
— Ладно.
Однако узнать мне ничего не удалось. Несколько раз ходил я в госпиталь и в военкомат — никто ничего о Гале сказать не мог.
А дней через пять, когда я шел со смены и подходил уже к дому, меня окликнул кто-то с другой стороны улицы. Дело было под вечер, быстро сгущались сумерки, и я сначала не разобрал, кто это там притаился за деревом. Я перешел на другую сторону, огляделся.
Да ведь это же она — Галя. Стоит в своей серой шинели, в кирзовых сапогах… Солдат солдатом, только вот ветер треплет белесые, легкие, как паутинка, волосы, и они слетают на лицо, она отбрасывает их рукой.
— Иван Платонович?! — проговорила она одними губами и шагнула мне навстречу. — Что с ним? — Она глядела на меня широко раскрытыми, остановившимися глазами, словно ждала, что я сообщу ей сейчас нечто очень страшное. А я, обрадованный тем, что наконец нашел ее, схватил Галю за рукав и держал так все время — мне казалось, что сейчас она исчезнет, испарится, провалится куда-то сквозь землю бесследно и опять я буду всюду искать ее.
— Галя, — радостно тараторил я. — Ну куда же вы подевались, где только я ни искал! Иван Платонович просил меня найти вас, и я всюду побывал — и в госпитале, и в военкомате…
— Мне говорили. Что с ним?
— Ничего. Неделю назад сделалось ему плохо, а сейчас ничего, он уже вставать собирается. Пойдемте. Пойдемте к нам, он, знаете, как рад будет!
— Нет, — она покачала головой, — я никуда не пойду. А что с ним было?
Не знаю. Я знаю только, что он не мог ходить, лежал. Боли у него усилились.
— Врача из госпиталя вызывали?
— Кажется, нет. Он сказал, что не надо, так пройдет.
Галя опять посмотрела на меня как-то странно, будто хотела сказать что-то, но передумала. Она опустила голову, упрятала руки глубоко в карманы шинели, и ветер опять подхватил ее волосы.
— Ты можешь пройти со мной немного? — сказала она. — Я не хочу здесь стоять.
— Пойдемте. А куда?
— Куда угодно. Ну хотя бы вон туда, на дорогу.
— Хорошо.
Мы выходим на нашу дорогу, идем по обочине. Зимой я тут никогда не хожу — грязь непролазная. А сейчас все подсохло, выветрилось, только бугры под ногами да обрубленные тутовники стоят в темноте, будто искромсанные войной.
— Отчего это деревья такие? — спрашивает Галя. — Засохли они, что ли?
— Нет, — говорю я. — Они живые. Просто так кажется. — Я рассказываю ей, зачем их рубят. — Потом они еще лучше становятся, ветвистее. Вот такое это дерево: чем больше его рубят, тем больше ветвей и листвы на нем потом вырастает. У нас во дворе видели?
— Ветви… — задумчиво говорит она, — ну, это может быть. А уж если ствол подрубят…
Она долго идет молча рядом со мной. Потом спрашивает:
— У вас там на комбинате люди нужны?
— Очень нужны, любые специальности. Пойдемте к нам, я устрою в два счета.
— Спасибо… Но у меня ведь — какая специальность? Стрелять умею. И раненых вытаскивать — вот и вся моя специальность. Ну, еще перевязать могу, первую помощь оказать.
— Это ничего, это ерунда, — успокаиваю я, — там в два счета научат. — Захотите — ткачихой или крутильщицей, это не трудно.
— Ладно, я посмотрю. Может, приду, разыщу тебя. А сейчас… Я хочу попросить тебя об очень важном… — Она опять замолчала, и мне показалось, что в темноте она пристально вглядывается в меня, словно пытается разобрать что-то в моем лице, понять — можно ли мне довериться.
— Понимаешь, — говорит она наконец, и голос ее вздрагивает, — может так случиться… Может так быть, что ему станет очень плохо…
— Кому?
— Ивану Платоновичу.
Она все время думает о нем. Теперь я понял — она говорила со мной о деревьях, о работе, а сама только о нем и думает.
— А разве… Почему же его выписали из госпиталя?
Его не хотели выписывать. Он сам. Сам настоял.
Он знает все — его много раз предупреждали.
Теперь я кое-что понимаю, кое-что начинаю понимать.
Так вот… — говорит она, и я представляю в темноте, как она отбрасывает с лица свои волосы. — Я тебя очень прошу. Если ему вдруг станет совсем плохо… Ты видишь вот этот дом?
Чуть в стороне от дороги темнеет одинокий домишко, обнесенный дувалом. Я его тысячу раз видел — днем и утром, но никогда не обращал внимания.
— Вижу.
— Запомни, пожалуйста. Я здесь живу пока. Снимаю комнату. Во-он мое окно чуть светится… Это от хозяев свет падает. Так вот, — она остановилась, прислонившись к тутовнику. — Если ему станет совсем плохо, добеги сюда, стукни в это окно. В любое время — ночью, утром, вечером. Это ведь недалеко, верно?
— Да, но только…
— Что?
— Зачем вам здесь — одной, когда можно жить у нас. Софья Сергеевна выехала, их угол освободился, жили бы с нами, да и для Ивана Платоновича… Вот вы сами говорите, что ому может быть плохо…
— Да. Но и туда не пойду.
— Почему? Мы вам самое лучшее место найдем и постель устроим.
— Спасибо, Славик, разве ж в этом дело. Я, если надо, на земле и в болоте — где хочешь. Думаешь, мне здесь очень шикарно? Дело ж совсем не в этом.
— А в чем же?
— В том, что я… — Она задохнулась, потом сказала быстро и как-то зло, — в том, что я люблю его, понимаешь? Вот… Никому не говорила никогда. А тебе вот сказала.
Я подозревал, конечно, что-то в этом роде. Еще тогда, в тот вечер, когда она стояла во дворе и плакала, а потом ушла рано утром. Но и не думал, что это вот так бывает.
Ушла и не показывается, живет тут одна у дороги и ходит, видно, по вечерам вокруг нашего дома, хочет увидеть его хоть издалека… Что ей сказать? Чем утешить? Я не знаю, чем тут можно помочь, стою как болван и молчу: Слышу, как сердце гулко ударяет в ребра.
— Надеюсь, ты понимаешь все и не станешь рассказывать, — говорит она глухо. — А впрочем… Он знает. А остальные. — мне все равно. И о том, что ты видел мены, не говори пи ему, ни кому другому. Не нашел, и все — ясно?
— Ясно. Вы не сомневайтесь, я не скажу. Могила.
— Ну вот и хорошо. Если захочешь, приходи иногда.
— Я вечерами всегда здесь хожу. Тебя вижу каждый день, когда с работы идешь.
