Геннадий Семенихин - Расплата
— Я знаю, Ванечка, — снисходительно улыбалась она, — общение со мной не порождает в вашей душе доброго чувства, но ради всего святого и во имя искренней любви к моей дочери будьте ко мне хотя бы терпимым.
В такие минуты все в ней казалось Ивану фальшивым: и эта натужливая доброжелательность, и затаенное в зеленых глазах отчуждение, и выспренная высокопарная речь. «Черт бы побрал эту попадью, — думал не однажды Дронов. — Ведь не из-за кого-нибудь, а только из-за нее меня целый год не принимали в комсомол, пока в это дело не вмешался все тот же секретарь горкома партии Тимофей Поликарпович Бородин». Но как только вспоминал Дронов Липу, ее большие темно-синие глаза и почти ликующую улыбку, долго не сходившую с лица при каждой встрече, в мыслях мгновенно растворялся облик нелюбимой тещи и он чувствовал себя самым счастливым человеком не только во всем Новочеркасске, но и во всем мире.
Липа, он и шестилетний сынишка их Жорка — это и было все его королевство: маленькое, дружное и предельно честное во всех отношениях.
…Чтобы попасть к теще, проживавшей в небольшом каменном домике на Баклановском проспекте, надо было из конца в конец пройти всю Московскую улицу. До него не сразу дошло, что на ней царило в этот день какое-то необычное оживление, которому не сразу можно было найти объяснение. Люди, проходившие по обеим ее сторонам, были охвачены суетой. То и дело распахивались и закрывались двери магазинов. Оттуда непрерывным потоком выходили мужчины и женщины, унося огромные кульки и авоськи, набитые продуктами. Некоторые даже волокли мешки с мукой и ящики с винными бутылками. Одного из таких Ваня остановил и скупо спросил:
— Чего это все, как малахольные, мечутся?
Тот поглядел на него блеклыми, с красными прожилками, глазами и дурашливо осклабился:
— Гы… А ты что, с неба свалился, что ли? Немцы по шахтинской дороге наступают. Завтра туточки будут.
— Я тебе дам туточки! — взревел Дронов. — Ты знаешь, что с такими, как ты… с паникерами да трусами, надо делать. К стенке ставить по законам военного времени, чтобы народ не мутили.
— Да окстись, — пробормотал парень. — Ты еще, чего доброго, за фашиста меня примешь. А я что? Я как все. Погляди вокруг. Я же не спекулянт какой. На заводе Буденного литейщиком работаю. Немцы придут не сегодня завтра. Так мне, по-твоему, с голодухи помирать, что ли? Надо хоть на первые дни запастись.
По Московской улице, высекая из булыжной мостовой искры, промчались две тридцатьчетверки, а за ними несколько бронетранспортеров и колонна автомашин с пехотой. Нервное напряжение объятой страхом толпы несколько спало, в особенности после того, как, раскалывая воздух, в голубом небе пронеслись две девятки сверкающих в лучах предзакатного солнца непривычно новых «петляковых». Кто-то из остановившихся мужчин осуждающе воскликнул хриплым негодующим голосом:
— Ну чего несетесь, будто разум потеряли? Конец света, что ли, пришел? Так идите в собор и молитесь, ежели он открыт и служба там идет сегодня.
Но его тотчас же перебил молодой парень в голубой косоворотке, казачьей фуражке с красным околышем и лакированным козырьком, косо насаженной на смуглый лоб.
— Ну ты, профессор, замолчи, пока не поздно. Не конец света пришел, а конец Советской власти.
И тут уже Ваня Дронов не выдержал. Несмотря на многословные обещания быть скромным и незаметным среди людей в публичных местах, он не мог справиться с порывом ярости. Шагнув к незнакомцу, он схватил его левой рукой за грудки, так что у того мгновенно отлетели пуговицы и сверху вниз надвое разорвалась рубашка, а правой с размаху ударил в подбородок. Парень закачался от боли, завыл, катаясь по тротуару. Какой-то старик в пропитанной нафталином тройке, заполошно махая руками, выкрикнул:
— Это что ж такое делается? Человеку слова не дают сказать!
— Ах ты, слизняк в котелке, ах ты, Чемберлен клятый! — воскликнул Дронов и шагнул к нему: — Слова, говоришь, не дают сказать? Значит, по-твоему, предрекать конец Советской власти это слово? Да за такое слово в кандалы надо!
Старик дрожащими пальцами снял цилиндр и поклонился:
— Вы, дорогой товарищ, извините, я не разобрался сразу, в чем дело. Я… я… я…
— И лошадь не моя, — тонким голосом прокричал рядом мальчишка, и стоявшие в толпе захохотали.
— Вылейте на этого удальца ведро холодной воды, — сказал кто-то в толпе, — иначе его кондрашка хватит теперь от страха. Ишь ты — калединский придурок. Немцев заждался, видите ли.
Только теперь вздрогнул Иван Дронов от мысли, что нарушил все заповеди Тимофея Поликарповича и, вместо того чтобы быть всегда и везде незаметным, сразу попал в поле зрения целой толпы. Он вовремя увидел, что бегут к месту происшествия сразу четыре милиционера, и мгновенно метнулся в проулок, затем в другой и только там перешел на шаг. Когда он был почти у самого тещиного парадного, чья-то рука сильно сжала его правое плечо.
— Товарищ Дронов? — тихо, каким-то бесстрастным голосом осведомился незнакомец.
— Да, я, — переводя дыхание, ответил оробевший почему-то Ваня.
С удивлением он рассматривал ничем не примечательное узкое смугловатое лицо, немигающие глаза, тонкие губы под тонким носом, небольшую седину, пробившуюся на висках. Это было очень обычное, на сотни иных похожее лицо. Если бы он встретил второй раз этого человека в толпе, он бы ни за что его не узнал.
— Товарищ Дронов, — почти по слогам укоризненно произнес этот человек, — где вы должны быть завтра в десять утра? На какой скамейке городского сада от входа в него с Почтовой улицы?
Дронова как кипятком обожгло. Утирая тыльной стороной ладони проступившие на лбу капли пота, он стоял широко раскрыв от удивления рот.
— Так вы! — сбивчиво воскликнул он. — Значит, вы и есть…
— Стыдитесь, товарищ Дронов, ну можно ли в вашем положении так легкомысленно себя вести? Малейший опрометчивый шаг, малейший ненужный риск нередко для подпольщика грозит провалом. А вы! Идите своей дорогой, Дронов, и больше этих фокусов не повторяйте. До завтра.
Он резко повернулся к нему спиной и зашагал не оборачиваясь.
Выполнив поручение Липы и немедленно расставшись с тещей, которая на чем свет стоит ругала Красную Армию за то, что она, по ее мнению, вот-вот бросит на произвол судьбы Новочеркасск, как бросила Ростов-на-Дону и десятки других городов, он пулей вылетел из ее душной, пропахшей ладаном и ржаво-медным запахом потускневших от времени редких икон квартиры и по Почтовой улице быстро зашагал вниз к окраине, к своему дому.
Липа, склонившись над корытом, стирала белье, подпоясавшись клеенчатым фартуком. По ее нежным рукам, не тронутым июльским загаром, струилась пенящаяся от мыла вода. В чуть открывавшемся вырезе легкой белой блузки Дронов увидел розовые груди и попробовал было к ним с нежностью прикоснуться.
— Отстань, — без злобы в голосе проговорила Липа. — А то вот мокрой тряпкой получишь, бесстыдник.
— Липочка, — смущенно протянул Дронов, — шесть часов тебя не видел, почти целый рабочий день. Соскучился. Ведь я же все-таки тебе муж.
Огромными руками прижал он ее, уже несопротивляющуюся, к твердой своей груди, долго вдыхал запах светло-золотистых волос.
— Поцеловать тебя можно?
— А задание мое выполнил? — играя глазами, засмеялась жена. — Ванильный порошок от мамы принес?
— Принес.
— Тогда целуй. Только разочек, не больше, а то видишь, сколько дел.
Он схватил ее на руки, чувствуя, как под белой рубашкой вскипели, налились силой огромные мускулы, и закружил по комнате.
— Ох, Липочка, ох ты, моя милая поповна. Пусть что угодно вокруг, только бы любовь наша торжествовала.
— Опять книжек каких-то сердцещипательных начитался, кавалер мой неугомонный, головушка моя садовая. — Обнимая его сильную шею, Липа застыдившимся взглядом рассматривала его лицо и с тихой задумчивостью грустно повторяла: — Постарел. Постарел, мой старый добрый медведь. Как хорошо, что мы рядом в такое страшное время. Как ты думаешь, неужели они войдут в наш зеленый Новочеркасск и кони их будут пить воду из нашей Аксайки.
— У них нет кавалерии, Липа, — усмехнулся Дронов. — Одни танки и самолеты.
— Ну танки, — невесело согласилась жена. — Пусть одни танки. Они ведь тоже в состоянии с берега на берег через нашу речку переправляться, раз сейчас нет разлива. Ох, я устала, — не дожидаясь ответа, со вздохом промолвила Липа.
…Она лежала на подушке, напряженно рассматривая еще в прошлом году расписанный мужем потолок. Смугловатая ее шея с тонкой, едва улавливаемой жилкой казалась выточенной. Да и вся Липа была красивой. Если бы художник искал для портрета доброе и в то же время волевое лицо, он бы обязательно остановился на Липе, потому что у кого еще мог бы найти такие синие глаза под полукружьями бровей, с быстрым, мгновенно изменяющимся взглядом, Глаза, которые выражали все, что было у нее на душе. Если бы какой-нибудь балетмейстер искал для театра героиню, он бы обязательно был бы обрадован ее подвижной, умеющей передавать свои чувства и настроения фигурой, ее точеными ножками. Если бы режиссер драмтеатра задался целью найти исполнительницу заглавной роли, она бы тоже не осталась не замеченной, с редкой ее способностью быстро менять выражение своего лица, переживая радость, печаль или горе. Когда она гневалась, в этих синих глазах метались девятые валы. Если чему-то радуясь, запрокинув голову, смотрела в бездонное южное небо, трудно было не поверить в ее искренность и нежность. Склонившись над ней, Дронов видел свое маленькое отражение в этих синих глазах.
