Геннадий Семенихин - Расплата
— Горит, черт его побери! Честное слово, горит. Значит, мы можем!
Стоя за его спиной, Зубков и Дронов увидели, как, накренившись на крыло, несется к земле потерявший управление фашистский разведчик, как пушится за ним в сверкающем небе дымный шлейф.
— Значит, мы можем! — повторил первый секретарь. — На то мы и люди русские. — Но вдруг он осекся и горько вздохнул, возвращаясь к письменному столу. — Бить-то бьем, да только всегда надо помнить, что они взамен одному сбитому два, а то и три пришлют. Ну, да ладно. Так на чем мы остановились? — И он вопрошающе поднял глаза на своих собеседников, совсем как учитель на учеников.
— На том, что даже при Платове никогда такого не было, — мрачно напомнил Зубков, — чтобы враг подходил к нашему городу.
— Верно, — вздохнул Бородин. — Бумаги жжем, архив сегодня увозим из города. Три дня должны продержаться из последних сил.
— А потом? — осторожно спросил Зубков. — Придут подкрепления?
— Потом? — Тимофей Поликарпович рассерженным взглядом уставился на него: — Ты хочешь знать, что будет потом? Потом мы оставим Новочеркасск.
— Сдадим?
— Если хочешь, то сдадим. В сводках Совинформбюро принято писать «оставили». Будем и мы придерживаться такой деликатной формулировки, хотя от этого нисколько не легче. «Сдали» — это из лексикона паникеров либо пораженцев. — Он встал, расправил плечи и вышел из-за стола. — Вот я и подвел базу для нашей встречи. Грустный и тяжелый будет этот разговор. Вы сидите. Приподнимаются, когда награды получают. А нам они в ближайшем времени не светят. Скорее, к шрамам готовиться надо.
— Ничего, — неожиданно пробасил Дронов. — Шрамы тоже украшают воинов.
— Ук-ра-шают, — нарастяжку повторил за ним Бородин с видом начальника, недовольного тем, что его перебивает нижестоящий, которому полагается только слушать и повиноваться.
Дронов это ощутил, но взгляд, как стыдливый, робкий в присутствии начальства человек, не потупил.
— Так вот, — продолжал Тимофей Поликарпович. — Вы несколько удивлены, увидав меня в кабинете вашего секретаря горкома? Что попишешь, на войне как на войне. Французы не сделали ошибку, породив такое крылатое выражение. В настоящее время ваш первый секретарь, вероятно, примеряет форму полкового комиссара, потому что мобилизован в армию. Что же касается меня, то я тоже комиссар, однако без формы. Четыре дня назад меня утвердили в роли руководителя подполья. Новочеркасск также входит в мое ведение. Секретарь обкома партии просил передать вам обоим, товарищи, что и вы также назначаетесь в Новочеркасскую подпольную организацию. Оба. Вы, Михаил Николаевич, ее главным руководителем, а вы, Дронов, одним из его помощников. Если по серьезным причинам есть отводы, прошу заявить сразу.
Посетители переглянулись и пожали плечами.
— Отводов не будет, — поглядев на Дронова, заявил Зубков. — Расскажите, с чего начинать и как действовать.
— Вот это уже речь не мальчика, а мужа, — сдержанно улыбнулся Бородин. — Но как и с чего начинать, эту весьма сложную науку передаст вам человек, с которым вы встретитесь завтра в десять утра и не в здании НКВД, разумеется, что на Московской улице, а в Александровском саду, ныне саду имени Благоя Попова, на третьей скамейке справа от входа со стороны Почтовой улицы. Он вас спросит: «Когда у Быкова день рождения? Сегодня или завтра?» Вы ответите: «Нет, на той неделе». Вам, Дронов, предварительно могу сказать, придется менять место службы. Завод Никольского обойдется теперь и без вас, потому что никто не будет его ругать за невыполнение плана. Вам же придется в кузнечном цехе устроить небольшой дебош и перейти с понижением на должность железнодорожного машиниста. Будете ездить на «кукушке», сначала помощником машиниста, потом машинистом. Делом этим, надеюсь, овладеете быстро. Вы, разумеется, понимаете, насколько важно следить за перевозками противника, информировать о скоплении эшелонов, о характере грузов. Между прочим, чтобы быть поконкретнее, должен сказать, что местожительство вам тоже лучше сменить. Придется жить не на Мастеровом спуске, а на железнодорожной окраине, и притом в полуподвальном помещении.
— Не слишком-то радостная перспективка, — почесал затылок Дронов. — А что же я Липочке своей скажу и сынишке, который уже начинает понимать мироздание. Ведь они к простору привыкли, и Советская власть нас никогда не обижала, а тут в подвал забираться изволь.
Тимофей Поликарпович усмехнулся:
— Над этим я уже долго голову ломал, но так и не нашел пока ответа. У вас на плечах тоже ведь голова, товарищ Дронов, поломайте и вы ее вместе с нами. Словом, выкрутитесь как-нибудь, и тут я вам не помощник, тем более что будет у вас руководитель, которого вы завтра увидите.
— Легко сказать, — покорно вздохнул Дронов. — Не Гитлер же и не тот новый комендант, которого он пришлет в оккупацию нами править, станет моим советником.
— Ладно, ладно, — проворчал Тимофей Поликарпович. — Считаем, что с этим вопросом покончено. А теперь о главном. То, что вы от меня услышите, ни в какие записные книжки не заносить. Вы знаете, какое главное оружие у партизан?
— Ну не пушка же и не танк, разумеется, — усмехнулся Зубков.
— Вероятно, пистолет, нож, а иногда и граната, — предположил Дронов.
— Ох, какие же вы наивные, — вздохнул Бородин. — Ни то, ни другое, ни третье. Подумайте получше… Память.
Посетители удивленно переглянулись, и Зубков первым вымолвил:
— Не понимаем.
— Экие вы недогадливые, — покачал головой Тимофей Поликарпович. — Подпольщик должен обладать на все молниеносной реакцией. С лета понимать. — Густые брови над переносьем первого секретаря многозначительно сдвинулись.
У Зубкова добродушная ухмылка перекосила губы:
— А вы-то обладаете этой самой молниеносной реакцией?
— Да ни черта! — вдруг захохотал Бородин. — Я такой же без году неделя подпольщик, как и вы. Всего три дня. И поучать вас мне действительно трудно. Однако постараюсь пояснить. Память для любого бойца невидимого фронта действительно первое оружие, и она важнее гранаты и пистолета. Подпольщик идет по городу и должен все видеть и запоминать. Даже и то, что на первый взгляд ему не нужно. Сколько немецких машин проехало, куда и в каком направлении, сколько фашистских солдат и офицеров повстречалось, какая на них форма, что на лицах, радость или озабоченность. Военное время, как никакое другое, сплачивает солдат одной армии. Если дела на фронтах идут хорошо и победно, морды у фрицев веселые, если на каком-то направлении наши их побили, лица кислые и вид подавленный. Если они расхаживают в одиночку, значит, жизнь идет в своем размеренном ритме. Если собираются группами, жестикулируют и качают головами, значит, что-то случилось. Надо фиксировать, веселые они или подавленные, каково выражение их лиц. Так что старайтесь хотя бы самые элементарные разговоры понимать. Да-да, батеньки вы мои. В учебник немецкого заглядывайте.
Дронов резко встряхнул головой, исподлобья взглянул на Тимофея Поликарповича:
— Вот еще… Буду я все эти квамперфектуры и плюс квамперфектуры изучать. С меня хватит и того, что на рабфаке в свое время тройки за них еле вытягивал. Полагаю, что не к речам этим и разговорам прислушиваться, а их бить надо.
Бородин встал и, как маленького, погладил его по крутому плечу:
— Будешь бить, Ваня. С такими, как у тебя, кулаками да не бить врага, это же просто преступление. Я бы тогда тебя и в подпольную группу не отбирал. Однако выходить на кулачки с вооруженным до зубов противником — подлинное безумие. Это все равно что собственную могилу искать. Нужно так, чтобы ты в живых оставался, а их десятки, а то и сотни на воздух взлетали. Подожди, Ваня, в свое время придумаю и я для тебя такое задание. А теперь, мои дорогие, пожмем друг другу руки и в разные стороны. Лучше будет, чтобы уже с сегодняшнего дня вас вместе на улицах Новочеркасска не видели. Меня вы тоже не ищите. Будет надо, сам вас найду. Ну, а теперь держите петушка, и разбежались, — заключил он и с этими шутливыми словами по очереди протянул каждому свою пухлую руку.
Ване Дронову нужно было зайти к теще за ванильным порошком, который так срочно понадобился жене по случаю надвигавшихся ее именин. Засунув руки в карманы, с видом парня-рубахи шел он по правой стороне главной Московской улицы. Свою жену, Липу, с которой прожил он вот уже более десяти лет, Дронов бесконечно любил и считал своим долгом выполнять каждую ее просьбу. И хотя ноги не особенно ретиво вели его к несколько надменной теще, выпестованной в богатой поповской семье, просьба Липы была для него такой же непререкаемой, как любой боевой приказ для солдата. Его теща, носившая довольно странное имя и отчество — ее звали Неонилой Бонифатьевной, — с фальшиво сладенькой улыбочкой на упитанном лице неустанно повторяла при встречах одни и те же назидательные фразы.
