Канта Ибрагимов - Учитель истории
В итоге: в случае неудачи — рискует один Шамсадов, если будет успех — Шамсадов имеет доступ только в художественный архив, а остального не касается, доля лаборатории.
Центр организовали (он, судя по всему, давно был) в Северной Ирландии, под Белфастом. В распоряжении Шамсадова любая оргтехника, такая же поддержка и еще, неотлучно, три помощника-консультанта, а вернее надзирателя.
Географически место выбрано до смешного оптимально: Северная Ирландия в Великобритании, что Чечня в России, вроде бы мятежная территория, и можно сослаться на непокорных вредителей. Сейчас Малхазу не до этих политических тонкостей — времени в обрез, понятное дело, у Безингера суперзащита от первоисточника — Пентагона, от тех, кто впервые изобрел Интернет.
Атаку начали в ночь с пятницы на субботу, так, чтобы в соратниках были выходные. В любой программе есть вход, а значит брешь, и если монотонно долбить, то «трещина» в любом случае обнаружится. Да в том-то и цель защиты, чтобы сразу же обнаружить атаку взломщика, выявить источник агрессии и в некоторых случаях автоматически перекодироваться.
Идти этим трудоемким, а главное затратно-временным путем Малхаз не может. Он верит в свое чутье, и, к ужасу консультантов и дальних партнеров, идет в лобовую атаку, напролом, грубо обнажая себя.
— Это невозможно! Это провал! — хором кричат консультанты.
— Молчать! — психует Шамсадов, сразу работает на двух клавиатурах, отдает команды всем партнерам. Игра пошла ва-банк, консультанты посматривают на часы, чтобы бежать, пока их не взяла полиция.
— Не торопитесь, — истерично смеется Шамсадов. — Атака еще не обнаружена, и мы уже у «главных ворот».
— Вы что, знаете секретный код, что так напрямую идете? — нервничают консультанты.
— Да Вы что?! Ха-ха-ха! Думаете, он ребенок, и свое имя и дату рождения ввел как шифр?!
— Замолчите! Не мешайте! — дико заорал Малхаз.
Наступила гробовая тишина, и только щелчки клавиатуры да сигналы приказов с экранов. В таком оцепенении прошел не один час. Пот течет ручьями не только с Малхаза, но и со стоящих за его спиной консультантов.
— Все! — прошептал Шамсадов, бережно нажал «вход», и сразу же выплыл знак «Введите, пожалуйста, код».
— Действительно «все», — съязвили за спиной.
— Вводите: Безингер, дату рождения, — поддержал другой.
— Нет, будем вводить все известные слова и комбинации цифр — всего лишь двадцать факториалов!
— Ну, мы дураки!
Шамсадов этого уже не слышал, он всецело был поглощен «атакой», испытывал знакомое чувство полной отрешенности от реальности — впереди только враг, его надо уничтожить, а о собственной погибели даже не думаешь, это эйфория, насилие, это непередаваемое, дикое блаженство, высшая точка жизненной игры!
Он на латинском набрал — «Хазария — 0965», в ответ: «Введите правильный код», и уже без «пожалуйста». Повторил на древнееврейском и еврейском — то же. Ввел тюркский, а затем кириллицу — сброс. Последняя заготовка Малхаза — язык еврейского населения Европы, имеющий в основе немецкий диалект, идиш, — не прошло.
— Ужас! — простонал он, обхватил голову, в ярости кулаком рубанул по экрану, до кости содрал кожу.
Сжимая окровавленную кисть, избегая взглядов консультантов, бросился в ванную и, забыв о руке, склонил под холодной струей голову, надолго так застыл, тяжело дыша, выпрямился, машинально увидел в зеркале свою страшную физиономию. А вода с густых волос все стекает, заливает глазницы, преломляет свет, и, о чудо! или явь! или так исказилось сознание — перед ним в рамке зеркала нарисованная им Ана: точь-в-точь такая же, и так же странно улыбается, рукой на выход показывает. Он протер глаза, Аны нет, а ласковый, переливчатый голос со струйкой воды угасающим эхом остался:
— Ненан мотт бицбелла хьуна?![29]
Разметая брызги крови и воды, бросился Малхаз к компьютеру, и латиницей, только на чеченский манер, набрал: «Хаз-Ари — 0965».
— Боже! — ахнули басистым хором за спиной.
А на экране следующие «ворота». Не задумываясь, Шамсадов набрал: «Зембрия Мних».
— Вот это да!.. Что за слова?! — суеверно зашептали консультанты, и так склонились, что четыре головы слились.
Последние «ворота», и Малхаз уже вроде хладнокровен. Набирает: «Ана» — сброс. «Правильно, надо с уважением, как положено», — думает он и набирает: «Ана Аланская-Аргунская», и — о, ужас! — сброс!
Тишина. Только слышны вразнобой тяжелые дыхания.
«Что ж такое?!» — крайне встревожен Малхаз.
— Может, какой знак надо поставить? — тихо кто-то прошептал.
Дрожащими пальцами Малхаз набрал вновь: «Ана — Аланская — Аргунская» и поставил восклицательный знак!
— А-а-а!!! — бешеным криком наполнилась квартира.
— Тихо, тихо! — на шепот переходит Малхаз, а сам больше всех ликует. — Внимание! Времени в обрез! Проникновение наверняка уже обнаружено, и по установке эта программа в течение получаса самоликвидируется. Но я думаю, нас будут вычислять, и на это надо еще минимум полчаса. В полицию они не заявят, есть свои службы. И если считать, что таковые в Белфасте, то это еще пятнадцать минут дороги. Итого более часа — быстро сканируйте, что Вам надо, а у меня своя цель.
Спокойно, словно на собственном сайте, Малхаз вошел в тайный художественный архив: номенклатура порядка двадцати тысяч, ему нужна только одна, а в ответ — две! Справка о первой: Ана — молодая, в Константинополе, автор неизвестен, датируется точной датой — 957 год, стоимость примерно — двадцать пять миллионов долларов. Справка о второй: Ана — в зрелом возрасте, в Самандаре, автор и дата — неизвестны, стоимость выяснится на аукционе.
Малхаз вывел обе картины на экраны. Вот его Ана! Все так же странно улыбается, рукой указывает на другой экран, а там, даже на компьютере видно, совсем старое полотно, потрескавшаяся краска, но все равно уникальность творения не померкла, а сама героиня молода, грациозна, горделива. И кажется, с двух экранов смотрят на него эти две женщины, и уже не улыбаются, а о чем-то умоляют, просят.
— Да-да, Ана, не волнуйся, все что могу и не могу, сделаю, — на чеченском шептал он, — ты только подскажи, да поддержи, где следует...
— Что Вы там шепчете? — рассмеялся один из консультантов.
— Снова колдует! — подхватил второй.
Грубый стук в дверь прервал их радость...
* * *Мать, самое родное, самое любящее существо на свете, нежно укачивая ее на коленях, ласково напевая убаюкивающий колыбельный напев, любовалась ее трепетным взглядом, мягко гладила по волосам; а тут же рядом сидел ее отец, что-то будто сквозь сон бархатисто шептал, тоже восхищался ею, блеском глаз благотворил; и от этих ласк ей становилось все приятней и теплей, и как ни сладок, ни блаженен сон, а ей хотелось воочию видеть мать и отца. Через силу Ана открыла глаза: высокие, обитые поржавело-зеленым металлом покачивающиеся борта лодки, безвольно болтающиеся, отполированные, обсаленные рукоятки весел, и чуждо-бездонное голубовато-пепельное облачное небо, сквозь дымку которого, стыдясь, едва-едва проглядывает утренний солнечный диск.
Ана вскочила: до ужаса ничего не понять, голова кргом, в заблуждении, мысли тоже; а во всю ширь темное, уже вскипающее от борея волнистое море, множество остроконечных скал; и течением уносит ее в бескрайнюю, безжизненную морскую даль — лишь тонкая полоска берега на горизонте становится все же и же. Ладонями плотно закрыв лицо, уткнувшись в острые колени, она горько, навзрыд заплакала, зовя на помощь отца и мать, мечтая их еще раз увидеть, а в сознании пробудилось воспоминание об оставленных на острове сестре и брате. Это током пробудило ее волю и сознание. «Нет, надо до конца бороться, надо жить! — пронеслась обжигающая мысль. — Ведь я дочь амазонки, и хныкать мне нельзя!»
Она вскочила на ноги, лодка еще сильнее предательски закачалась; хотела ухватиться за борт, да будто ошпаренная отдернула руку. Ей противна эта лодка, не может она без брезгливости смотреть на отполированные гноящимися руками весла, не говоря уже о том, чтобы дотронуться до них. А на ее голом теле только полупрозрачная дорогая шелковая вуаль, надетая во дворце Феофании. Нет, не хочет она более быть в этой посудине из рассадника блуда, порока и заразы; не хочет она, чтобы кто-то увидел ее в этой лодке, спас из этой лодки; не хочет и умереть в ней, тем более в этом сване.
Скинула Ана вуаль, окунула в море руку, а вода прохладная, жесткая, неласковая; да выбора нет — или доплывет до берега или утонет — все одно спасение. Не задумываясь, нырнула в бескрайнюю толщу; вначале остудила стихия ее, а потом, после первых пугливых взмахов стало свежей, приятней, веселей. Лишь освоившись, слившись со стихией, разогревшись, чуточку устав, она в последний раз обернулась: одиноко-покинутая лодка уже была довольно далеко и, как беспутная жизнь, безвольно болталась на волнах. Теперь Ане даже стало жаль этот спасший ее неодушевленный предмет, однако все равно им не по пути, она даже думать об этой вроде скрытой, извечной жизненной грязи не хочет.
