Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая
— Ну, ну? — заинтересовался Карагодин. — Так Гурдай, что ж, твоему бате их подорит?
— Подорит? — снисходительно хмыкнул мальчишка. — Жди, пока подорит… Забирать будем силком, во как… Тогда коней на бороньбу поставим да воду возить на кулеш, а самоходными тракторами пахать.
Елизавета Гавриловна покачала головой.
— Откуда только у тебя все берется, ну и выдумщик. Сроду не слыхала, чтоб букарь сам без худобы ходил, ты что-то путаешь, Семей Егорович…
— Гляди, фронтовики, — перебил Миша.
На площади появилась конная группа, вооруженная винтовками. Фронтовики ехали, не придерживаясь строя, по направлению к саломахинскому мосту.
— Павло Батурин впереди, — вглядываясь, сказал Карагодин, — с утра еще подседлал своего Гурдая и куда-то подался. Кто ж с ним?
— Степан Шульгин-Лютый, Прокопенко Николай, — узнавал Миша, — а вон тот на сером, кажись, Огийченко, верно же Огийченко, батя?
— Огийченко, верно, — подтвердил отец, — на «киргизе» Лучка, а рядом с ним Писаренко Потап, а вон отстал Буревой. Чего он отстал, чи конь захромоножил? Ишь на перегон пошел Писаренко! А вон…
Еще, может быть, долго перечислял бы Семен Карагодин казаков, если бы они не прибавили аллюра и не скрылись за церковью да если бы вдруг не появился Лука Батурин. Он был верхом, что случалось с ним чрезвычайно редко, так что странно даже было видеть Луку на лошади.
— Собирайся, седлай, что же ты глядишь? — заорал он на соседа. — Видишь, Павло, дышло ему в спину, фронтовиков повел. К добру, думаешь?
Над станицей почти одновременно загудели колокола. Так собирали на митинги в то беспокойное время. Лука загарцевал возле двора. Семен подседлал Купырика и потрусил за соседом, сорвавшимся сразу в намет. Купырик бежала, помахивая черной гривой. Карагоднн согнулся, еле-еле успевая за резвым конем соседа.
— Ну, а мы что с тобой, тоже на митинг? — спросил Миша приятеля.
— От митингов этих голова стала как кадушка, право слово, — отмахнулся Сенька, — поедем на Золотую Грушку, коням требуху раструсим.
— Чего к ней ехать, — возразил Мишка, — Петька сказал, се казаки всю в Кубань сковырнули.
— Петьку послухаешь, завтра сдохнешь… Вот, огник его задуши, брехун. — Сенька склонился — Два полка по шапке земли, — посчитай, ты же грамоте обучен. Разве свернут такой курган? Там в нем не меньше тыщи вагонов глины…
Ребята пересекли площадь. Они решили добраться до Золотой Грушки низом, спуститься с плато и через велигуровскую гать второй протоки проехать Красными скалами до Золотой Грушки. Кстати решили посмотреть общественную люцерну, не зазеленела ли и нельзя ли по ней пустить коров, пока не закидало яры снегом.
Через велигуровскую греблю их не пустили. Везде за хатенками, что возле самой мельницы, за плетнями прятались вооруженные казаки. Мише показалось, что у перелаза, положив кожух на переступку, стоял один из пулеметов, виденных им в атамановском дворе.
Отсюда виднелось шоссе, ведшее к богатунскому перевозу. Близко текла река, у берега торчали перила парома. На нем толпились люди, размахивающие руками.
— Туг чего-то не так, — подъехав, сказал Сенька, — гляди, вон Тимоха Ляпин што-сь приглядывается, как шулека[6] на копне. Он зря тут сторожить не будет.
Из-под мостка вылез Матвей Литвиненко, увешанный подсумками с патронами.
— Давайте отсюда, — грубо приказал он, — черти вас тут мордуют.
— Чего вы тут делаете? — спросил Миша. — Глянь-дядька Тимоха в бурьяны полез, пузом!
— Занятия учебные на пересеченной местности, — заявил Литвиненко. — Поняйте, пока вас самих не попересекали.
Приятели повернули обратно. Сенька хотел возвращаться домой, но Миша настойчиво предлагал продолжать задуманную поездку.
— А может, и взаправду Золотую Грушку сковырнули, под нею добра сто сундуков, бумаги с золотыми печатями, а в каждой печати по три пуда, — соблазнял Миша, — поразгребем землю, гляди, и обогатеем. Тогда твоего Луку паралик разобьет.
— Возьми его себе, черта старого, какой он мой, — протестовал Сенька. Что-то вспомнив, засмеялся, так что подрагивала каска на голове, точно на столбе чугунок — Ох и напужал его папаня, ужас. Как швырнет спинякой… и смех и грех…
Сенька подробно поведал другу случай на улице, и они долго перебирали мучительные казни, которым можно было подвергнуть злого старика.
На развилке дорог повстречали Василия Шаховцова. Он ехал на беговых дрожках.
— Василий Ильич, куда вы? — спросил Миша, поздоровавшись.
— В Богатун, — чуть придерживая лошадь, ответил Шаховцов.
— Не пропустят в Богатун. Там застава.
Шаховцов улыбнулся, боковым ударом вожжей подхлестнул коня и уже на ходу коротко бросил:
— Пропустят.
* * *Бегунцы удалялись, оставляя на мокрой песчаной дороге узкий, будто саночный след.
— Из наших, — гордо сказал Сенька, — его батя хвалил. С орудиев, говорит, здорово стреляет, пометче, чем дед Меркул со своего шестичетвертового.
Набат не замолкал. Две церкви звонили по очереди, и, когда переставал звонить колокол сергиевской церкви, доносился отдаленный протяжный гул со станичного бока.
— Учиться некогда, — заметил Миша, — вот уже неделю не занимаемся. Все учителя на сходках… И чего учителям надо? Земли? Ну на что учителю земля?
— Земля каждому человеку нужна, — солидно говорил Сенька. — Ты погляди на человека, кто землю сроду не пахал. Какой-ся хилый, хлипкий, на ногах кое-как держится. Вот-вот, гляди, упадет. Коли пахать не умеешь, от земли отдаленный, то жри землю по три жмени утром, в обед и вечером, чтобы ноги укоренить.
Миша поморщился.
— Ну ее, землю жрать. Она невкусная.
— Тебе никто в рот ее и не сыплет. Ты к ней другой вкус имеешь; для нашего брата хлебороба она сладкая, бо возле нее растешь, из нее растешь…
Над ними нависли Красные скалы, размытые у основания дождями. Если глядеть вверх на обнаженные утесы, казалось, они чуть заметно раскачивались, чтобы со страшным грохотом ринуться вниз, круша все на своем пути.
Проехали, по обыкновению, рысью. Миновав урочище, выбрались на лесную затравевшую дорогу. Сенька перекрестился.
— Нельзя в шапке, — посовестил приятеля Миша.
— В ерманской можно. Басурманская.
К Золотой Грушке ребята добрались узкой тропкой, зигзагами вьющейся по яру. Лошади взбирались по-разному. Если привычная Черва шла спокойным шагом, осторожно укрепляясь ногой, как бы пробуя крепость почвы, то Баварец продвигался рывками, оскальзывался, обваливал глину, шарахался на боярышник.
— Непривышный к нашей местности, — незлобно определил Сенька, выбираясь на венец, — здоровый дурак, а какой-ся чумовой… Кабы вшивеньшй наездник, то и заурчал бы в щель, в терны головой… А вот и Золотая Грушка, Миша.
У кургана приятели спешились. В яме, вырытой у подножия руками казаков Жилейской бригады, скопилась вода. В воду плюхнулась лягушка, расплескав ряску.
— Ишь живучая, — удивился Миша, — на Саломахе уже ни одной не встретишь, осень.
Они поднялись на курган, уложенный влажными, примятыми пыреями и ковылем. С Золотой Грушки был отчетливо виден левобережный Богатун, раскидавший белые домишки по песчаной низине, вправо лежала станица, подернутая синеватым маревом, широко распласталась северная пологость Бирючьей балки, и за ней островерхо торчал темный спокойный лес. Со степи слабый ветерок приносил горькие запахи завявших полыней и шевелил кусты перекати-поля, застрявшего между донником и цепким будяком. Кураи колыхались, пытаясь оторваться от земли, но ветер был ленив и не мог помочь траве-путешественнице. Внизу шумела мутная Кубань, вспухшая к зиме. Корявые стволы дубов и чинар неслись по течению, ныряя и нагромождаясь, обнажая корневища, похожие на вислые казачьи усы, окунутые в пенную брагу. В горах проносятся ураганы, расшатывая деревья, вырывая их и сталкивая в реку. Кубань жадно облизывает берега, сбивает кипучей струей поваленные деревья, уносит их в низовье, сердито кружа, обгладывая и швыряя. А там, ближе к морю, когда река, остепенившись, сбавляет норов и мчится не с такой уже сокрушительной силой, за деревьями охотятся люди, встречая поживу на юрких килевых лодках, цепляя баграми и втаскивая на песчаные косы…
— Батя говорил, что нема на свете реки лучше нашей Кубани, — мечтательно сказал Сенька, глядя вниз. — Батя, как был на ерманском да австрийском фронтах, сто речек либо переплыл, либо перешел, задрав шинелю, а вот лучше Кубани нету, даром что злющая с виду. И казаков больше нет, как в России. — Сенька повернулся к Мише, коротко засмеялся, показывая щербатину рта — А как на фронте казака боятся, если бы ты только знал! Вроде такая же у казака башка, и рук только две, да и ног не сто, а вот супротив казака все жидкие, пужливые какие-сь…
