Блага Димитрова - Страшный суд
Но когда слышится отбой, я опять влезаю в свою эгоистическую скорлупу и жду только одну, мою, настоящую Ха.
Выходит, смерть должна висеть над нашими головами, чтобы мы забывали о себе, то есть становились вполне людьми!
Смотрю на женщину среди развалин. Словно я — это она. Всю жизнь подсознательно я стремилась быть ею. Беременная. Единственное состояние, в котором человек не одинок.
Ступает гордо и торжественно, беременная всеми болями мира. Она единственная среди грохота вслушивалась в свое нутро, в чудо, которое там трепещет.
Там кулачок ударяет, чтобы пробить темноту и выйти на солнце, на простор. Ее тело — дверь, в которую настойчиво стучится будущее.
Она проходит через разруху и поля, усеянные убитыми. Как все отдается в ее сердце! Каждая трещина на земле, каждая рана на дереве и камне причиняет ей боль.
Она собирает кусочки разбитого мира в свою округлившуюся утробу — пересоздать его заново и целостно.
Ступает мудро и озабоченно. Хранит в себе, как в сосуде, хрупкий смех будущего.
Она несет в себе земной шар.
* * *Ребенку угрожает уничтожение еще до того, как он родился.
Ношу в своем воображении бесчисленные варианты детской гибели. Кружусь по Северному Вьетнаму, по свежим следам бомб, по прошлогодним воспоминаниям, по рассказам людей, только что вышедших из огня, чтобы пополнить свои представления о детской гибели и угадывать по ним участь маленькой Ха. Тысячу раз переживаю ее смерть. Современная война непостижимо изобретательна, она обгоняет даже фантазию матерей, всегда думающих, что с их детьми случится самое, самое страшное.
* * *Реактивный скрежет прорезывает зарю.
Вижу вдали, как земля поднимается гейзерами огня, дыма, собственно земли и застилает весь горизонт и солнце.
Бомбят дамбу. Сквозь разверзшиеся прорехи, как кровь из вскрытой артерии, хлынула вода, чтобы затопить собой многолетний труд, сон и насущную горстку риса.
Бегут толпы мужчин, женщин, детей, забивают отверстия рогожами, корзинами с землей и еще теплыми трупами. Да, и трупами! Как наши на Шипке, отбиваясь от карабкавшихся по крутизне турок, кидали в них камни и трупы погибших братьев. Мертвые затыкают своими телами пробоины в дамбе. Они воюют.
Тельце ребеночка плывет по каналу. Оно такое маленькое, что не могло бы закрыть собой никакой пробоины в дамбе. Плывет.
* * *Ребенок плачет. Держит пустую мисочку. Кто-то его толкнул, и рисовая кашка разлилась по земле. Мать налила ему снова немножко горячей душистой кашки.
Ребенок не знает, что одна американская ученая получает сегодня премию. После многолетнего и упорного труда она открыла бактериологическое средство, разрушающее рисовое зерно еще до созревания. Это женщина…
* * *Утонченная, выхоленная рука убийцы держит пробирку. Никогда бы не заподозрить такую руку.
Не по росту тяжелая и большая, взрослая лопата в детских руках. На них мозоли. Две босые ножки в земле. Детство окапывается. По колена, по пояс, по грудь, с головой. Целиком скрывается под землей. Лучше бы не расти, чтобы не торчать сверху. Отдельная нора каждому ребенку. Можешь там плакать, никто тебя не увидит.
А у неба нет ни ворот, ни замка, чтобы можно было его запереть. Из окна высовывается стриженая головка, с любопытством смотрит в синюю глубину.
Прячь скорее голову! Нагнись! Нельзя смотреть в родное небо!
* * *Отняли небо.
Маленький мальчик. Остался в живых один из целой семьи. Зовут его Бинь.
Его долго лечили в эвакуированной больнице: перелом позвоночника. Завалило кирпичной стеной.
Сейчас он круглый сирота. Община усыновила его. Кормит. Но ласкает ли, любит ли?
Из-под развалин, из своей прошлой жизни он спас только одно: воспоминания о своей матери.
* * *А есть дети — двойные сироты: и без родителей, и без воспоминаний.
Стелю постель Ха, чтобы было уютно и удобно устроиться. Чтобы во сне ее шумел приглушенно, дышал, как лес, чужой город. А она все недовольна. Не могу понять, чего ей не хватает, чтобы юркнуть с блаженным детским лицом в свежесть простынь. Она ищет одеяло. Сворачивает его в рулон. Кладет рядом и обнимает. Смешная выдумка. Полегоньку выдергиваю одеяло — будет ей мешать, и без того жарко. Но она во сне схватывается за него, пищит и не выпускает из объятий. Она прижимается щекой к колючей шерсти и засыпает с блаженным лицом.
Потом я догадываюсь. Свернутое одеяло — это ее мать. Ребенок привык засыпать с руками, обнявшими материнскую шею.
В холодные зимние ночи я ложусь с девочкой. Пробую ее обхватить, подражая предполагаемому материнскому объятию. Рассчитываю в темноте быть похожей на ее мать.
В первый момент одинокое тельце радуется, прижимается ко мне, обнимает мою шею жадными ручонками. Но мало-помалу петля вокруг моей шеи слабеет. Вскоре мое объятие становится тесным, неудобным. Напрасно я стараюсь угадать материнскую ласку. Какого-то маленького, неизвестного, существенного движения мне недостает или, может быть, запаха. Ребенок становится неспокойным, начинает просыпаться, вертится невольно, чтобы вывернуться из чужих рук.
Даже нелепое одеяло может заменить ей мать лучше меня.
* * *Стремление к невозможному. Быть другой я, как видно, уже не могу.
Ке возвращается быстрее, чем я предполагала. Входит в комнату прямо с дороги. Весь в пыли.
— Непредвиденные затруднения… Но мы не теряем надежды.
Чего-то недоговаривает, чтобы уберечь меня от лишних переживаний.
— Детский дом переэвакуирован, разделен на две части. Я был в обеих. Нашел только одну Ха: Нгуен Чуанг Ха. Означает «Прозрачная река».
А на медальончике, который я всегда ношу с собой как талисман, выдолблено «Хоанг Тху Ха» — «Осенняя река». Которая река моя? Прозрачная или осенняя, мутная?
Ке намекает, что напал на следы и другой Ха, которая, может быть, и есть настоящая. Но надо ему съездить в Хайфон. Но ведь именно сейчас портовый город бомбят днем и ночью. Вдруг трезвею:
— Никуда вы не поедете, Ке. Достаточно того, что вы сделали! — И добавляю в шутку, напоминая ему время подполья при французах, когда он скрывался под одеянием бонзы: — Такова воля Будды!
— А кто его теперь спрашивает, Будду?
— Я отказываюсь от ребенка! — заявляю жертвенно, словно я его родила и имею право от него отказаться.
— Но я не отказываюсь. Мы, вьетнамцы, когда возьмемся за что-нибудь, должны довести до конца.
— Тогда вместе едем в Хайфон!
— Не создавайте мне дополнительных затруднений!
Умолкаю. Восковой от бессонницы, Ке прощается. Уезжает сразу же. Провожаю его с благословением, всплывшим в душе, кто знает, из каких времен.
— Да сохранит вас бог!
Он так устал, что даже не улыбается моей христианской интонации. Смотрю, как он удаляется в вечер, преодолевая усталость, словно пловец против сильного течения. Худенький человек, взваливший на себя груз неизвестности, темноты. Не позволил мне разделить свою ношу. Он еще не вышел из моего поля зрения. Крикнуть, и, может быть, я его верну. И не будет мучений и счастья с Ха. Но я не кричу. Это означало бы вернуться самой с половины дороги. Возвратиться с полпути — потерять самого себя.
На этот раз Ке задержался.
А если он не вернется совсем? Что останется мне на память, что я знаю об этом человеке? Даже лет его не могу определить: на вид мальчик, по уравновешенности — старик. Он меня сопровождает повсюду, рассказывает мне о своей стране, сегодняшней и древней, о разных людях, живых и мертвых, и лишь о себе ничего не рассказал. Я его и не спрашивала. Словно подразумевается: он, Ке, тихий сопровождающий, переводчик, помощник, тень. Немного иногда обременительный, потому что неотступно следует за тобой.
Образ его сливается в моем сознании с бесчисленными лицами тех, кого я встречаю и с кем разговариваю при его помощи. Ему удается переводить не только слова, но и скрытые от моего чужого уха черты характера, оттенки темперамента, звучание и тембр души. Ке так вживается в рассказы и действия других, что сам становится ими, перевоплощается, как этого не сделал бы первоклассный актер. В мою память врезались черты девушек-бойцов, простых тружеников, солдат, рыбаков, и все они перемешаны с его чертами, их лица смотрятся как бы сквозь его лицо, их голоса звучат его глуховатым, но странно не мешающим голосом. Лишь в его отсутствие открываю, что его не хватает. Словно нарушаются мои связи с этим незнакомым мне миром. Пока Ке был рядом, весь Восток был близким, понятным, доступным. А без него какая-то дверь захлопнулась, а я осталась снаружи.
Сейчас, когда я стараюсь уловить по воспоминаниям образ человека, который меня повсюду сопровождал, я, как ни странно, вспоминаю не его самого, но разные судьбы, прошедшие через его с трудом добытые слова, — судьбы, словно выстраданные им самим.
