Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга третья
— Но как ему удалось выбраться оттуда?
— Кто-то, видимо, хлопотал. В общем выпустили.
Профессор Рыневич смотрел поочередно то на Губерта, то на Анджея, потом начал ходить по своему маленькому кабинетику, до потолка заставленному книгами. Время от времени он поглядывал на своих гостей, словно хотел сказать им что-то.
Юноши заговорили о лекциях, но старик не слушал их. Вдруг он прекратил свою нервную беготню, остановился и спокойно сказал:
— Горбаль видел смерть Ежи. Стоял рядом в том же ряду. Ежи застрелили на его глазах.
У обоих юношей замерло сердце.
— И он сказал вам об этом? — спросил Губерт.
— Рассказал с мельчайшими подробностями, — ответил Рыневич сел за стол. — Но я не буду повторять вам все.
Юноши почувствовали облегчение. Им было бы трудно слушать эти подробности. Рассказы об Освенциме давно уже носились по городу. Все те же подробности, все те же «методы» убийства. Оттуда возвращались очень немногие.
Анджею хотелось переменить тему разговора. Он ведь пришел сюда по поручению матери.
— Простите, пан профессор, — сказал он, — мама просила передать вам, что послезавтра в ресторане на улице Бодуэна будет петь пани Эльжбета Шиллер. Мама помнит, что вы очень любили ее пение в Одессе. Может быть, это вам доставит удовольствие, как-то отвлечет вас. Вы знаете, где этот ресторан? На улице Бодуэна, на третьем этаже.
Профессор молчал. Неподвижно сидел он за столом, Губерт потом сказал Анджею:
— Ты видел, как он оцепенел?
Наконец профессор пришел в себя. Его голос показался юношам совсем незнакомым, глухим, словно из бочки.
— Поблагодари мать. Может, и соберусь, я так давно не слышал музыки.
Через минуту он добавил уже обычным своим, «лекторским» тоном:
— Но я не знаю, как приму ее.
Юноши уже хотели прощаться и встали со своих мест, но он жестом остановил их.
— Все-таки и в убийстве должна быть какая-то нравственность, — сказал он опять сдавленным голосом.
Анджей и Губерт переглянулись, не зная, как быть.
— Садитесь, — произнес профессор.
Они сели.
— Помните об этом, когда вам придется убивать, «ликвидировать», как это теперь говорится. Зачем мучить человека…
Юноши молчали, опустив головы. Тишина в комнате стала невыносимой. Страшно было подумать, что в соседней комнате все это слышит мадам Рыневич.
— Горбаль рассказывал, — продолжал профессор, — что гестаповец очень долго целился в Ежи. Может, минуту, может, две, может, и дольше… Потом наконец выстрелил и ранил Ежи в живот. Он намеренно целился в живот. И эти две или три минуты Ежи видел направленный на него револьвер. Должно быть, очень страдал. Правда, наверно, страдал? — обратился он к юношам, словно спрашивая их о самых обыкновенных вещах.
Но они молчали.
— Должно быть, очень мучительно это ожидание смерти. Не надо вызывать лишние страдания. Надо всегда стрелять неожиданно, в спину… Правда?
Анджей вздрогнул.
— Мне кажется, — сказал он, — это неблагородно — стрелять в спину. Некрасиво как-то…
Профессор не согласился.
— Но это же средневековые предрассудки. Что неблагородного в том, что вы избавите человека от лишнего ужаса? А эти, в Освенциме, стараются как можно больше мучить человека, прибавляют эти минуты мучений к казни. Это, наверно, очень трудные минуты.
Наконец Губерт спросил:
— Значит Ежи не сразу умер?
— Нет, нет. Кажется, жил еще несколько часов. И они не разрешили добить его. Так он и лежал в грязи, просто в грязи… По крайней мере так рассказывал Горбаль. Он был при нем до самого конца. Стоял рядом с ним до самого конца. Потому что перекличка в лагере продолжалась несколько часов.
Профессор внезапно замолчал и снова стал смотреть то на Анджея, то на Губерта, строго, как на экзамене, словно ждал от них немедленного и правильного ответа.
— Помните, — наконец выдавил он из себя, — помните, стрелять надо всегда в спину!
Наконец Губерт набрался храбрости:
— Но, профессор, вы так говорите, будто мы убиваем с утра до вечера!
— Вот именно, — добавил Анджей.
Рыневич смутился.
— Нет, нет, — сказал он, снял очки и начал их протирать, — это я так, к слову.
Надев очки, профессор внимательно посмотрел на своих гостей.
— Глупые разговоры, — сказал он, — и ненужные. Простите меня. Иногда я говорю лишнее.
Юноши поднялись с мест.
— Поблагодари мать, — обратился Рыневич к Анджего, — может быть, я действительно приду в этот трактир. Послушать пани Эльжбету…
— Она будет петь две недавно найденные песни Эдгара, — добавил Анджей.
Но профессор словно не понял или не расслышал его.
— Да, да, — рассеянно произнес он и подал руку юношам, задумавшийся и словно отсутствующий.
В передней профессорша снова повторила:
— Хорошо, что вы пришли.
На улице юноши глубоко вдохнули свежий воздух и твердым шагом отправились домой. После долгого молчания Анджей спросил:
— Ну а ты, как ты учишь стрелять твоих гарцеров?
Губерт вспомнил свое выступление в Лесной Подкове и ответил:
— Я вообще не учу их стрелять.
— А как же они будут бороться?
Губерт ничего не ответил.
— Знаешь, у тебя одно с другим как-то не вяжется, — сказал Анджей.
Снова некоторое время шли молча.
— А что, по-твоему, вяжется одно с другим? — спросил Губерт.
Анджей засмеялся.
— Януш, наверно, сказал бы просто: не убий. А ведь я перенял торжественные принципы Януша.
— Это тоже не лезет ни в какие ворота.
— Разговорчики, — ответил Анджей модным словечком.
— А ты как стреляешь? — вдруг остановившись, спросил Губи-Губи.
Анджей тоже остановился и с минуту смотрел ему в глаза.
— Иногда в лицо, а иногда и в спину, — сказал он, цедя слова сквозь стиснутые зубы.
Губерт схватил его за плечо.
— Я никогда тебе этого не прощу! — выкрикнул он вдруг. — Никогда не прощу! Если на то пошло, то это я должен был ее ликвидировать. Понимаешь, я!
— Почему же? — Взгляд Анджея был холоден и тверд. — Почему ты?
— Я любил ее!
— Тогда тем более ты не мог выполнять этот приговор. Это было бы преступлением. Ведь тогда считалось бы, что ты убил ее по личным мотивам.
— А ты?
— Я ее не любил.
— А вдруг? Она ведь и тебе изменяла.
— Она всем изменяла. Она выдавала нас, потому что это доставляло ей наслаждение. Она была последняя стерва.
— Не говори так.
— Благороднейший Губи-Губи! Рыцарь святого Губерта!
— Перестань!
— А в конце концов, ты ведь ничего не знаешь. Не знаешь, кто это сделал.
— Не знаю и знаю.
— Все это домыслы!
— Рана была спереди.
— Ох, успокойся. Ну а как могло быть иначе? Я просто вошел в кофейню утром, когда там еще никого не было. Она стояла напротив…
— Испугалась?
— Не ожидала. А может, и ожидала.
— Ты долго целился? Минуту, две, три?..
— Я совсем не целился. Профессор сказал ерунду.
— Не такую уж ерунду.
— Так мне кажется.
— И ты ничего не почувствовал в тот момент?
— Нет. А впрочем…
— Что?
— Жалость. Если и почувствовал, то только жалость.
— Ох, какой ты страшный, — произнес Губерт, и они снова пошли. — Да, вот еще что, — продолжал Губерт, — давай считать, что это сделал я. Это будет правдоподобно. Скажу, что это я.
— Там, где надо, знают, кто это сделал. Ведь это не я сам так решил!
— Да, да. Но пусть кое-кто думает, что это я. Тебе так будет даже удобнее.
— Свалить все на другого? От этого мне не станет легче.
— А тебе тяжело?
Анджей опять остановился. Он не смотрел на Губерта, взгляд его был устремлен куда-то в пространство.
— А ты что думаешь? Что это хлеб с маслом? Губерт встряхнул его за локоть.
— Анджей, глупый, — сказал он, — ведь мы солдаты.
Анджей словно пробудился. Взглянул на Губерта, усмехнулся, произнес иронически и печально:
— Не убий!
И они разошлись, каждый в свою сторону.
VII
Когда у Лилека земля горела под ногами (а тлела она постоянно), он приходил к Анджею и проводил несколько часов в его комнате, иногда оставался ночевать. Кухня была теперь резиденцией панны Теклы, и она делала вид, что не замечает парня, когда он прокрадывался по коридору.
Несколько раз Спыхала, желая поговорить с молодым Голомбеком, заходил в его комнату и заставал у него Лилека. Он уже привык к нему. Расспросив о нем Анджея, он убедился, что Лилеку можно полностью доверять.
Однажды он зашел к Анджею около полудня. На этот раз в комнате был один Лилек. Оторвавшись от какой-то книги, юноша взглянул на Спыхалу отсутствующим взглядом.
— Что случилось? — спросил Казимеж.
