Герман Занадворов - Дневник расстрелянного
Поэтому он мог бы сказать, как Брюсов:
Тех, кто меня уничтожит,
Приветствую радостным гимном!
В этом подлинное величие. Они сумели подняться над собой, хотя не могли преодолеть себя.
13 июня 1943 г.Ослепительная стояла над степью жара. Солнце падало на темя, подобно горячему молоту.
17 июня 1943 г.О партизанах опять слышнее. Два дня назад несколько было в центре села. Ночью зашли в пару хат. Попросили есть. Ободранные. Без оружия.
На поле вчера говорили: у лесника Колодистского леса Комаржицкого в ту ночь было семьдесят пять человек.
В селе Юрковка — километров двенадцать от нас — на одну женщину, жившую в крайней хате, донесли: партизанам печет хлеб.
Нагрянула полиция. Застала какого-то неизвестного парня. Бежал. Застрелили. Ее повесили. Бучера (полицай из Колодистого) накинул на нее петлю — велика. Сам подтянул.
Вспоминаю его. Невысокий. Черный чуб. Лет под сорок. Хотелось бы на спине по-украински: «Кат»[25].
18 июня 1943 г.В сводке за 10-е сообщение: в тылу среднего участка восточного фронта уничтожено двести семь лагерей. Размах действия, значит, порядочный!
Вечером. Уже собрались ложиться. Николай Бондарчук вызвал. Только что пришел из Колодистского леса, где рубил.
— А в тих лесах ребята есть. Это факт. На «Затишке» опять коней забрали и коров. По лесу немцы гоняли. Мотоциклы. Три машины полные.
21 июня 1943 г.Когда-нибудь те из нас, что останутся живы, или наши сыновья и внуки вынут камни из подвалов. Покрытые плесенью. Исцарапанные подписями, исщербленные пулями. С темными пятнами впитавшейся крови. Кирпичи, поседевшие от виденного.
Перенесут их в музей. Под стекло. Экскурсоводы будут останавливать перед ними учеников, рассказывать немыслимые были, которым дети не будут верить.
22 июня 1943 г.Два года войны. Печально, и все же есть какая-то гордость. Нас не разбили ни в месяц и ни в три! В третье лето войны они не наступают.
У меня уже почти два года — самых тяжелых! Эта «ссылка» тянется, тянется, тянется. Ну, что ж! Наши все ж не разбиты! Мы правы.
Был родич из Помошной. Слесарь на железнодорожной электростанции. Рассказывает:
— Кормят плохо. На всю семью, на троих, получаем в месяц четырнадцать с половиной килограммов просяной муки. На пасху объявили: будет подарок — соль, крупы, постное масло. Давали на рабочего — пятьсот граммов проса, тридцать граммов подсолнечного масла, пятьдесят граммов соли. Масла столько, чтоб только дно бутылки закрыть.
Рабочие издевались. Нарочно приходили с двумя мешками и ведром.
— Ну, дайте подарочек.
2 июля 1943 г.У нас тоже вошел в действие приказ о призыве в Германию четырех возрастов молодежи.
Числа 24-го разнесли повестки. В них, кроме предупреждения явиться 29-го в село Грушку, было: захватить с собой «ковуру, ложку, миску». В случае неявки «будете покараны тяжкою тюрьмою». «Перед комиссией будет прочитана лекция о значении и целях набора».
На село оказалось сто восемьдесят человек.
На другой день никого из молодежи не было в поле. А так как пашут, возят и т. д. больше хлопцы, бригадиры бегали ошалелые.
В полдень услышали: приехало двенадцать человек. Женщина с детьми, одна девушка-дегенерат, тот самый Петр, девушка-счетовод из конторы, одна беременная. Те, кто рассчитывал освободиться.
К вечеру, говорили, вернулись все: комиссия уехала, опоздали. Благодаря нашему колхозу сорвалась отправка со всего села. Следующая комиссия, мол, через десять дней.
11 июля 1943 г.Два-три дня назад заговорили: идет еще три года в Германию.
Кто-то уже видел приказы. 26-й, 27-й, 21-й, 20-й годы рождения. В тот же день вечером посыльные обходили хаты со списками. Хлопцы, девчата, мужчины, женщины расписывались, что явятся на комиссию, когда потребуют.
Носили до полуночи.
Николай Бондарчук вернулся с гужтруда (в Троянах строят шоссе) разволнованный. Уже знал о приказе. Его год подходил. Рассказал о старике на работе.
— Не боится. Говорит, что два сына в Германии, Теперь обоих дочерей брать должны. На що ж тоди мени життя? Друки в руки та в лис. Сами заставляють. Хай менэ убьють. Спочатку я скильки побью!
Микола тоже хорохорится.
— Чтоб я в Германию? Шалишь. Уйду. Скажу, что вызывают. Ну, уж только не в Германию. Пойду братьев искать… Хотя бы успеть рожь выкосить. Молотить уж не придется.
Позже он скис.
— Придется, наверное, идти, а то родичам будет плохо. Ну, уж перед уходом наделаю бешкету. Такого, что решат, будто целый полк партизан проходит.
— Ну, это мальчишество.
— А что ж будете делать?
— По-моему, вчера ты сам знал.
— А родичи? Ничего, Германию посмотрю. Вы мне напишете?
— Если в Германию поедешь — нет.
В контору на следующее утро заходила молодежь…
— Где списки? Давайте нам побачить, — спрашивали счетовода, девушку, которую записали раньше.
— А ваши года тоже?
— Мы уже вернулись. Теперь вам на смену.
А девушка-счетовод сама прислушивалась к каждому стуку колес. Выскочила смотреть — не староста ли едет? Не полицаи ли? Не надо ли удирать?
Одновременно другой переполох. Ходил по хатам заведующий школой Атаманчук. Переписывал всех мальчишек и девчонок 32-го года рождения. У соседки Марфы Бажатарник — сын Виктор фактически с тридцать третьего, а значился с тридцать второго. Зашел и к ней.
— Зачем вы?
— Это в школу.
Разволновалась. Что ж это? Бабы говорили: «А, може, ниметчина? В Умань вон полные арбы детей без батькив привезли».
Мне она:
— Видела я сон два дня назад. Были в саду у меня вишни, и две самых хороших да рясных посохли.
На другое утро побежала в управу. Там сидит писарь. К нему:
— Куда это детей переписывают?
— В школу.
— А где та школа?
— На Украине где-нибудь. Или в Германии.
— На кого ж их учить будут?
— На летчиков, на моряков.
— Что ты мне голову морочишь. Говори уж прямо, что вывозят.
Сказала, что он младше. Тот посоветовал подать в немецкий суд…
Писал ей заявление.
Марфа, высокая суровая женщина рассказывала:
— Всю ночь не спала. Сердце болело. Виктор тоже не спал. Говорит мне:
— Они не могут больших поймать, так нас хотят.
И опять она:
— Снится, что кошу две полосы жита. (Этот сон мне снился, когда мужа в Финляндию отправляла. И перед войной). Одну выкосила. Другую еще кошу. Прошел кто-то. Говорит мне: «Кинь косить, воно ще молоде».
О детях. На колхоз четверо получили повестки на 10-е. Две девочки, два мальчика.
Марфа на базаре встретила женщин из села Берестяги (село возле Гайворона).
Спросила о детях.
— Ой, тетка, коли маешь кого — ховай.
Рассказывала, как у них увозили: «Матери вагоны зубами грызли. Дети закрыты там. Плачут. Кричат. Матери поперек рельс ложились. Поезд пройдет немного — станет. Немцы — на полицаев. Те матерей расталкивают. Не бьют: и у них сердца на это не хватает. Поезд тронет, а матери опять вперед бегут, падают на рельсы».
Марфа:
— На що мени життя? Колю (племянника с 31-го года) забирают. Виктора тоже. Толю тоже скоро, наверное (ему пять лет).
Слухи, что детей переписывают с шести лет. То же и в Городнице. Последнее точно. Среди четырех списков имеется один на детей с шести до одиннадцати лет.
Марфа волновалась: прятать сына или везти на комиссию.
И опять о снах:
— Видела я, что меня расстреливают. Я детей к себе прижала: одного с одного боку, другого — с другого. Идем по очереди. Встала и я, хоть головы им локтями закрываю. А он, с автоматом, нарочно низко взял. Смотрю — я жива, а они оба убиты. И у меня весь живот прострелян. В крови вся земля. Прошу я его: «Застрели меня!» — «Ты и так доканаешься». И правда, коли заберут детей, хиба я не доканаюсь.
14 июля 1943 г.События, связанные с отправкой в Германию молодежи.
12-го в полдень из сельской управы в контору принесли бумажонку. В ней предлагалось: «Сообщите тем людям, которые не прошли комиссию в Грушке, чтоб они явились на комиссию в Гайворон 13/VII в 10 часов утра. Пусть отъезжающие берут с собой все необходимое с тем, что те лица, которые пройдут комиссию, домой возвращаться не будут».
Руководителя хозяйства Олексы Бажатарника не было. Бухгалтер вызвал бригадиров. Все относились просто: все равно никто не пойдет. Бригадир первой бригады Сергей Яремчук, второй — Андрей Слободяник. Выслушали. Прочитали.
Бухгалтер им:
— Пойдут не пойдут — дело не наше. Надо заранее сказать, чтоб потом не обвинили, что ничего не слышали.
