Александр Литвинов - Германский вермахт в русских кандалах
А с Богом у нас разговор во спасение. Когда-сь на Руси обращение было друг с другом только на «ты». Даже нищий любой говорил царю «ты». Вот такой на Руси был порядок, как бывает в семье…
А выканье к нам завезлось из-за моря. Из неметчины разной. Да мало ли гадости разной к нам нанесло! Один табачище в какие грехи нам обходится!.. От нерусского все это. Вот и маемся до сих пор на манер чужеродный…
— А почему не живем, как Бог говорит?
— Дак греховная плоть не дает. К наслаждению тянет телесному да к богатству…
— Наслаждение — это когда тебе вкусно?
— И вкусно, и сладко… И греховно по самые уши…
— Бабуль, а почему мы так не живем, как живут казаки на Кубани? Там виноград и арбузы! И много всего!.. В кино показали.
— В кине, внучек ты мой, все красиво да гладко, а в жизни — бугры да канавы… Вот и выходит, что одно дело — думать да хотеть, а другое — делать да уметь.
В курилке
Под столбом с электрической лампочкой фронтовики соорудили курилку на армейский манер: по периметру квадрата лавочки вкопали, а в центре врыли бочку с водой.
Вечерами, когда позволяли дела и погода, тянуло в курилку бывших солдат, покурить да в компании братской о жизни текущей свое осторожное слово сказать. А то и просто так, табачком обменяться, ни о чем поговорить. И в этих разговорах «ни о чем» на первом месте стояла война.
Как правило, первым являлся дядька Микола с кисетом самосада. Его появление было сигналом для всех, кто из оконец барачных наблюдение вел за курилкой.
Рассаживались. Закуривали…
У каждого курево было свое, как и война — у каждого «своя».
— Городские наши власти решили Троицкую церковь в спортзал для школы переделать, — дядя Ваня-корявочник новость принес.
— А мы жизнями рисковали, когда спасали чужие храмы. Собор, например, Святого Стефана, — обнимая Валерика под бушлатом, возмутился Пахомыч. — А тут уцелевшее свое ломаем, будто к школе нельзя спортзал пристроить!
— У нас политика такая, богоборческая.
— Богоборческая… Богоборцев бы этих в наши окопы! Сходу бы в Бога поверили! И в Царство Небесное… И скажи ж ты на милость: никакая война не берет ни клопов, ни тараканов! Прекрасные люди погибли, а эти — выжили! Да еще у власти оказались, чтобы всеми людями рулить!
— А что ж там за собор такой, Пахомыч?
— Да ихний же собор.
— От кого спасали?
— Спасали, чтобы взрыва не случилось. Собор Святого Стефана, что в городе Вена, — красивейший собор из всех красивых, что мне довелось повидать за войну на ихнем западе! Так вот, его немцы заминировали и хотели взорвать. И все подготовили так, чтоб фугас, что они под алтарь загрузили, взорвался б, когда люди заполнят собор и служба начнется! Во «изуиты» какие! Изверги настоящие… Ну, православные наши храмы немцы взрывали да грабили — это себе объяснить я могу, хоть и сердце мое не желает принять объяснение то… Но тут же — свое! Своей веры собор уничтожить хотели и своих же людей, австрийцев, угробить!.. Ну и напихали под алтарь всяких авиабомб, да мин противотанковых, да ящиков с тротиловыми шашками. Столько смерти туда нагрузили, что если б рвануло! Ох, погибло б кругом и людей, и домов…
Пахомыч с усмешкой крутнул головой:
— Дак венцы ж не верили, что собор заминирован! Не верили даже, когда мы в ящиках стали тротил выносить. Но поверили сразу, когда авиабомбы увидели!.. Вокруг собора такая толпа собралась! А я тогда с другими стоял в оцеплении, а потом добровольно пошел тот фугас выносить и всю красоту разглядел. Этим собором теперь любуются все. И вряд ли известно кому, что русский солдат красоту эту спас для мира людей.
— Австрийцы знают наверняка, кто им подлянку такую готовил, — метнул дядя Коля спичку в бочку с водой. — Знают! А может, уже и забыли. Доброе дело русских людей в Европе не принято помнить.
— И все-таки, наша Победа многих заставила думать, — заметил раздумчиво дядя Ваня-корявочник.
— А разве думалось мне тогда, в сорок первом, что немец будет передо мной на коленях стоять и руки вверх, и голосом, уже дохлым, еле слышно сипеть: «Гитлер капут!» А в сорок втором под Сталинградом такое вот и было как раз. Голодные, полузамерзшие, полуживые немцы. Навоевались, нажрались русской земли, мать их в загривок!.. Я их не жалел ни тогда, ни сейчас. Врагами они мне были, врагами и остались, — вспомнил свое дядька Микола.
— Ну, а с пленными как ты работаешь?
— А что пленные? Горе одно… Разве это солдаты те самые? Они уже немцы другие. Хотя… Кажется мне, что не все нахлебались плена. Есть и такие, что, вернувшись домой и отъевшись сосисок и пива отпившись, опять захотят «дранг нах остен» проделать.
— Вряд ли… Они не скоро еще дойдут до пива свого и сосисок. У них руин не меньше, чем у нас: постарались братишки по классу. Американцы да англичане бомбили их со страшной силой. Уже и не надо было, а бомбили! Стирали в порошок соперника по капиталу!
— А Дрезден кому соперник? Там столько музеев было!
— Дак, может, в том и соперник!
— А на ихнем западе что ни правитель, то дикарь несусветный. Хоть бы тот же Наполеон. Это ж надо было так вызвериться, чтобы стрелять из пушки по Сфинксу Египетскому! И отбил-таки нос тому Сфинксу. Покалечил изваяние, дикарь цивилизованный. И как он еще не взорвал пирамиды?..
— На пирамиды у Франции пороху не было.
— В Успенском соборе Московского Кремля конюшню устроил, культурный француз! А Кремль вообще хотел взорвать! Кабы не дождь, да не казаки набежали, так и взорвал бы Кремль, корсиканский недоросток!.. А еще говорят, что Наполеон тот — велик и гениален!
— Мужики, а в чем же его гениальность? Ведь он же убийца!
— Да, убийца, бандит, но как разнаряжен был красиво! А какие там женщины были при нем! А солдаты как были красиво одеты! И пукали пушки, нестрашные издали! Знамена, знамена в дыму сражений! И рядами солдатики падают, падают… А поэты, прикормленные да приласканные, взахлеб воспевают убийство, что творилось по велению французика на барабане.
— Но Пушкин наш, Александр Сергеевич, подметил четко, что «гений и злодейство — две вещи несовместные».
— А, наверно, в том его гениальность, что умудрился уложить на полях сражений да в русских снегах громадные миллионы людей со всей Европы! В учебнике сына написано, что только французских солдат погибло более двух миллионов!
— Но Гитлер переплюнул всех наполеонов! И почему-то не пишет никто, что он гениальный! А ведь трупами Европу завалил!
— Не спеши свистеть! Времена в истории бывают всякие. Найдутся еще подлые писаки и «черных кобелей отмоют до бела!» Еще и Гитлера поднимут… и воздвигнут.
— Вот с каких теперь немцев спрашивать за кровавые зверства?
— Дак может их всех расстрелять… было надо? Вон их сколько по городу топчется… А по Советскому Союзу сколько их! Почти все мужики Германии у нас в плену! Они, с Гитлером вместе, представить себе не могли, что в русском плену будут землю колодками шкрабать. А может, с ними и нам поступить было надо, как они поступали с нами! Мы имеем на это право? Наверно, имеем, если по ихним законам жить: око за око, зуб за зуб, кровь за кровь!..
— Так поступить мне, например, душа не позволит… Русская совесть моя, — негромко сказал дядя Коля, Толькин отец, воевавший наводчиком противотанковой пушки.
— А как же ты бил их на фронте? Не за хрен же собачий дали две «Славы» тебе и орден «Красной Звезды»?
— Там они были с оружием! Да и гляделись иначе. Там убивать надо было, иначе б они нас… А безоружных, пленных… не могу. Мне душа не позволит руку на них поднять…. Но тех зверей, что целые деревни наши с людями, от мала до велика, живьем сжигали, — душил бы голыми руками! Хотя… в начале войны мы немцев в плен не брали…
Помолчала курилка.
— А вот бы взяли наши генералы да и приказали тебе убить пленных немцев! Этих самых, что ходят по городу? Что бы ты делал?
— А я тебе так скажу: ни у России, ни у товарища Сталина не было и быть не может таких генералов!
— Зато у нас был генерал, что гнал солдат на немецкие пулеметы. Убийство творил заведомо преступное, солдат обзывая трусами. Товарищу Сталину пришлось его в звании понизить, чтоб не лез в дела армий и фронтов.
На пару затяжек курилка умолкла. Никто не хотел былое горе из братских могил поднимать.
— А вот американцы вообще хотели немцев кастрировать. Сам Рузвельт, ихний президент, предлагал еще в сорок четвертом году всех мужиков и баб немецких поголовно кастрировать.
— Я что-то, мужики, в кастрацию эту не особенно верю, хотя немцы про это мне говорили серьезно.
— У меня среди немцев есть один рассудительный малый. Вот он рассказал, что в Америке план уже был разработан, как надлежало делать все по плану тому, чтобы в два месяца немцев всех, мужиков и баб, поголовно кастрировать. И, наверно, так бы и сделали, да Рузвельт умер скоропостижно… И Черчилля английского сняли с должности. Он тоже хотел расправиться с немцами…
