Андрей Дугинец - Стоход
Лишь возле раскрытой хаты Сибиряка стояла куча мужиков посмелее. Среди них был и Крысолов со своим неразлучным чертом в зубах. Каждую подводу беглецов Крысолов провожал едкими насмешками. Мужики хохотали, и громче всех покатывался празднично одетый, обутый в сапоги Сюсько. Сюда же подошли и хуторяне Иван Гиря и Тарасюк, одетые, против обыкновения, в какое-то грязное рванье, в постолах.
— А ты, Ясинский, чего ж смотришь, — коротко хихикнув, спросил старый Гиря графского конюха.
— А что же мне делать? — недоуменно покосился на него Ясинский.
— Как же! В Польшу чи там в Румынию… Ваши ж бегут…
— Наши? — всей своей громадой Ясинский подался вперед. — Кто это наши?
— Да поляки ж, поляки.
— Брешешь, панский блюдолиз! — подступив к Гире с кулаками, закричал Ясинский.
Впервые смиренного и кроткого конюха люди видели таким страшным.
— Брешешь, панська собацюга! Бегут не поляки. А паны да их прихвостни. И тебе не мешало б уматывать к чертовой матери!
— Что правда, то правда! — крикнул кто-то из толпы.
— Да, Гиря, тебе с панами попутней, чем с нами: сынок твой в полиции.
— Самый гад во всей комендатуре!
— Правда! Ей-бо, правда! — воскликнул Сюсько.
Гиря и Тарасюк понемногу стали отходить от толпы.
— Ну что, откусил? — сказал Егор Погорелец Гире. — Запрягай, пока не поздно.
— О, удирают! Ей-бо, удирают, — нарочито весело кричал Сюсько, указывая в конец улицы.
На краю Морочны со стороны имения показался окруженный всадниками графский автомобиль. Впереди на сером коне скакал Барабак. Вокруг автомобиля, как стая гончих собак, теснились вооруженные до зубов стражники. Процессия эта, казалось, выскочила из черной, придвинувшейся к самому селу грозовой тучи. Беспрерывно нахлестывая лошадей, паны убегали от этой тучи. Но она неотступно надвигалась, опускалась все ниже, точно собиралась раздавить беглецов своей тяжестью.
Мужики, стоявшие на улице, по привычке сняли шапки перед панами, бабы начали креститься, а некоторые даже кланяться в пояс. Егор Погорелец тоже было взялся за свой картуз, но, увидев, как независимо стоит Ясинский, еще ниже натянул козырек на лоб и плюнул:
— Тю! И чего я, дурень, перед ними кланяюсь? Больше ж они мне не паны, а я им не быдло!
Глянув на других, Сюсько тоже накинул на голову брыль и высокомерно посмотрел на женщин, которые по-прежнему крестились и что-то шептали.
Гремящая и тарахтящая процессия приближалась, и на улице зарождалось неудержимо буйное веселье. Под низкий рокот грома все смелей и смелей нарастали крик, хохот и свист и волною катились по селу вслед за убегающими панами.
Оказалось, что графский автомобиль ехал не сам по себе, как обычно. К нему было приделано длинное деревянное дышло от брички, и тянула его запряженная цугом шестерка скаковых лошадей. Брезент, которым была прежде покрыта машина, кто-то заблаговременно срезал, наверное, на дождевик или непромокаемые онучи. И все теперь видели незнакомых паненок и саму графиню, полулежавшую на заднем сиденье с маленьким чемоданчиком в руках. Вся она была в черном, даже лицо закрыто черной вуалью, и руки в черных перчатках. Рядом с ней стояла большая золоченая клетка с черным лебедем. Графиня в ужасе оглядывалась на тучу, которая, гремя и постреливая синими стрелами, уже догоняла автомобиль. При каждом ударе грома ясная пани вздрагивала, крестилась всей ладонью и тыкала кучера в спину.
Мальчишки бежали гурьбой за необычайной повозкой. Кричали, свистели, бросали в небо шапки, науськивали собак. Но всадники, охранявшие графиню, ни на что не обращали внимания.
Когда автомобиль миновал школу, из переулка выскочил растрепанный, бледный секвестратор. Полы его пепельно-желтого балахона были оборваны, в одной руке он держал свою черную книгу, а в другой — шляпу. Крича и размахивая руками, он подбежал к автомобилю. Но Барабак, ехавший на рыжем коне, отогнал его плетью. Секвестратор упал, выронив книгу. Его окружила стая громко лающих собак. Но он вскочил и снова пустился за машиной. А книга актов осталась в пыли, и ветер начал перелистывать ее густо исписанные пожелтевшие страницы.
— Милость пани! Милость па-а!.. — задыхаясь, вопил секвестратор.
— Ишь как голосит святой! — взмахнув своей трубкой, сказал Крысолов. — Как молодой…
— А канючил, что все в мире суета! — добавил Ясинский.
— Алэ, — кивнул Погорелец. — Раз все на свете суета, то чего ж бояться.
— Милость пани! Па!.. Пани! — надрывался секвестратор.
— А ты кричи громче!
— Пани сегодня плохо слышит.
— Свинье не до поросят, когда ее режут!
Теперь уже никто не крестился и не шептал молитвы. Все шумели, смеялись, шутили.
Туча спустилась совсем низко. Потемнела, нахмурилась. И вдруг грянул такой приземистый, раскатистый гром, что все сидевшие в автомобиле пригнулись, а ясная пани выронила клетку. Дверца клетки открылась, и любимая птица графини вылетела из машины, взлетела над автомобилем, но тут же упала под копыта скакавших следом лошадей. Ее сразу же растоптали и смешали с рыжей дорожной пылью.
На улице вдруг появился учитель Моцак. Приветливо помахивая рукой в ответ на веселый шум толпы, обрадовавшейся его появлению, он, слегка прихрамывая, вышел на дорогу, взял черную книгу актов, бережно отряхнул ее от пыли и только тогда подошел к людям поздороваться.
— Эта панская библия нам еще пригодится, — сказал он в ответ на недоуменные взгляды крестьян.
— Зачем? — спросил Погорелец.
— Как же! В ней записаны все ваши слезы. По ней будем возвращать людям то, что отнял у них граф Жестовский.
— Да где теперь все это найдешь? — безнадежно сказала Марфа Козолупиха. — Скот управляющий угнал.
— Ошибаетесь, товарищи! — счастливо улыбнулся учитель. — Не управляющий, а батраки спрятали скот в лесу, чтоб граф не продал. Вот установится новая власть — и начнем передел всего панского хозяйства.
К учителю подбежал Сюсько.
— Пане учитель, дайте я вытру эту книжечку. — И угодливо протянул полу своего праздничного пиджака.
— Чище она от этого не станет, — ответил учитель и обратился к мужикам: — Идемте, товарищи, к комендатуре, ведь там за решеткой еще томятся наши люди.
Автомашина, превращенная в бричку, давно скрылась за поворотом. Следом за нею по небу катилась черная погромыхивающая туча. А по дороге бежал растрепанный, подгоняемый сворой уличных собак пан Суета.
На опустевшей дороге, среди раздавленных лепех коровьего помета, оставался растоптанный, смешанный с пылью большой черный лебедь.
Крестьяне сострадательны ко всему живому. Но к этой птице ни у кого не появилось сочувствия. Черный лебедь казался морочанам не простой птицей, не обычным живым существом, а знаком былого панского величия, черным символом проклятого панского канчука.
* * *За селом секвестратора догнал Крысолов.
— Что, не взяли?
— Им сейчас не до меня, — мрачно ответил пан Суета.
— А я, собственно, не понимаю, чего вам-то за ними?
— Как же, ведь я был секвестратором!
— Чепуха! Теперь вы проповедник, руководитель общины мурашковцев.
— Тем хуже!
— Вы не знаете новой власти. Большевики сектантских руководителей трогать не будут. Такая политика.
— И вы думаете, что меня тоже не тронут?
— Уверен, — ответил Крысолов, беря в зубы трубку.
Пан Суета обеими руками пожал твердую, сильную руку Крысолова и повернул в лес, на хутор Соловья.
Крысолов смотрел ему вслед сквозь густые кольца дыма и думал: «Придет время, на таких можно будет надежно опереться…»
* * *На конюшню, где Санько чистил коня, влетел приказчик.
— Санько-о! Запрягай мою пару в пролетку и подъезжай к дому. Бегом!
— Были когда-то твоими… — проворчал Санько, но пошел запрягать.
Везувий только два раза ходил в шлее и запрячь его было нелегко. Если б кто другой взялся за это дело, едва ли сладил бы. Но Санько обласкал, уговорил своего любимца.
— Потерпи, дружище! — шептал он коню. — Пану приказчику ж удирать надо. Красная Армия идет, наша власть, бедняцкая. Понимаешь? Тпру! Стой, стой, дурак! Думаешь, и правда я отдам тебя панам?
Осмотревшись по сторонам, Санько привязал к уздечке на лбу коня звездочку, вырезанную из ленты, и сел в пролетку. Взяв вожжи и глянув по сторонам, он задорно крикнул коням:
— Скачем Гришку освобождать из тюрьмы!
Кони рванули с места в карьер. Понеслись так, что ребятишки и куры, словно брызги, разлетались в разные стороны. Во дворе комендатуры Санько соскочил с пролетки и влетел по ступенькам крыльца в дом, на который раньше боялся даже смотреть. В коридоре он увидел плачущую навзрыд Оляну и нескольких женщин. Двери двух камер были уже взломаны. В углу коридора слышались удары топора и лома.
