Анатолий Галиев - Взлетная полоса
— Я-то здоров! — заметил он. — А вот что с тобой? Ты что, в политику ударилась? Вроде ничего подобного за тобой раньше не замечалось!
— О чем ты?!
— Ты что у Модеста Яковлевича в мастерской делаешь? Бомбы начиняешь? Красные знамена шьешь? Или русских буржуа в памфлетах изобличаешь?
— Я… я его люблю, папа, — вырвалось у нее отчаянно и жалко.
— Ну, тогда еще не все потеряно, — помолчав, облегченно усмехнулся он. — Тогда это еще ничего. За это на каторгу не упекают! Это можно. Любя! Тем более что ты своего Шубина еще лет сто не уводишь!
— Как это — не увижу?..
Вот тут-то отец испугался по-настоящему. Она начала громко хохотать. Это была истерика. Отец шлепнул ее по щеке, отпоил валерьянкой и положил в постель. И, когда она наплакалась всласть, сказал, держа ее похолодевшие руки в своих теплых и мягких ладонях:
— Пользую я, Лялька, супругу одного важного чина из охранного отделения, полковника Мурцова. Вот она меня и представила сегодня своему муженьку. Мужчина солидный и великая умница. Подкатил издалека, очень даже уважительно, что, мол, не желает зла такому эскулапу. Я ничего не понял, опрашиваю, что означает этот разговор. Он и резанул напрямик: «Вы имеете представление, профессор, с кем водит дружбу ваша дочь?» Я был в полной растерянности от его сообщения. Ты действительно ездила на днях одна, даже без подруги, к Шубину?
— Да!
— Значит, верно все, что мне говорил сей почтенный субъект. Модест Яковлевич, как я понял, не только аэроплан свой строил. Он уже более трех лет конспиративно ремонтировал старые и собирал новые печатные станки, лил шрифты для подпольных социал-демократических типографий. У него целое производство раскопали…
Вскоре в газете она прочитала, что мастерская Шубина объявлена к продаже с торгов. Продавались трубы, ставки, доски, строение. А аэроплана к продаже объявлено не было.
Весной четырнадцатого года Юлий прислал телеграмму. Приглашал ее и отца на аэродром на десятое мая на семь утра. Она не поехала, отец отправился. Вернулся с букетом роз. Сказал:
— Это тебе от новоявленного инженера Юлия Томилина. Побанкетировали в ресторане военного собрания на Литейном!
— Ну и как он, папа? — спросила она больше из вежливости.
— Он? Превосходно! — фыркнул отец. — Его первый аэроплан, который он мне продемонстрировал, оказывается, уже испытан, приобретен военным ведомством и будет строиться в количестве двадцати штук! Называется «Томилин-один» или «Чибис».
— Почему «Чибис»?
— Не знаю, но очень даже красивая вещь. И летал на нем какой-то подпоручик весьма красиво. Забрался на четыре версты, но, представь себе, благополучно достиг земли. И даже облобызал нашего Юлия Викторовича! Но вот что меня смущает, — начал он осторожно и замолк.
— Что именно, папа? — насторожилась она.
— Может быть, я ничего в их авиационных делах не понимаю, не научен, но мне показалось, что это тот самый аэроплан, шубинский, помнишь? Только достроенный, перекрашенный в голубое… Знаешь — такой цвет, как васильки.
— Нет, ты ошибаешься, папа! Юлий никогда на такое не пойдет… Он не такой. Все что угодно, только не такое! — не верила она.
— Не знаю… — невесело улыбнулся отец. — Во всяком случае, я его не поздравлял! И он это понял. Подошел ко мне и очень проникновенно, но так, чтобы никто не слышал, сказал: «Как жаль, что в этот день Модест не с нами! Как жаль!»
Больше о Юлии в их доме они не говорили. Да и сам Томилин не давал о себе знать.
В июне четырнадцатого года Ольге исполнилось восемнадцать, но даже обычной поздравительной открытки она в этот день от Томилина не получила. В газетах мелькнуло коротенькое сообщение, что какой-то штабс-капитан Крутенев совершил успешный перелет на аэроплане конструкции инженера Томилина по маршруту Петербург — Орша — Киев. После этого никакого упоминания о перелетах в газетах не было. Надвигалась война. Армия потребовала засекретить все сообщения об авиации, новых военных аэропланах и авиаторах, состоящих на воинской службе.
Но полетов утаить было нельзя. Все лето на высоте в две и более версты над городом, грохоча и волоча за собой дымные хвосты выхлопов, проползало гигантское крылатое чудовище — четырехмоторный аэроплан «Илья Муромец», уже второй потомок «Русского витязя», легко носивший груз в полторы тонны, желто-черная могучая птица. С чердака германского посольства ее фотографировали, замеряли на глаз скорость — выходило что-то под сто километров в час. Но большего германцам добиться не удалось, в новом тяжелом аэроплане русской конструкции были заинтересованы будущие союзные державы России — Франция и Англия. Военные атташе при их посольствах настоятельно требовали пресекать немецкое любопытство.
Тогда Ольга Павловна об этом не знала. Не знала и того, что с весны всех работников конструкторского бюро «Руссобалта» перевели на казарменное положение, они спешно готовили рабочие чертежи конструкции «Муромца» для передачи, в случае начала войны, союзным державам. Даже переписку с близкими им запретили. Поэтому день рождения Ольги Томилин отметил в заводской конторке, перед ее фотографией — она сидела в его автомобиле и смеялась, придерживая газовый шарф, брошенный ветром ей в лицо.
Об этом он рассказал Ольге Павловне совсем недавно. А впрочем, мог бы и не рассказывать…
Лето пятнадцатого года Голубовская проводила на даче под Петроградом. Война докатилась и сюда, патриотически настроенные владельцы дач приглашали из госпиталей выздоравливающих офицеров. По песочным дорожкам прогуливались с тросточками и костылями военные, в буфете при вокзале пригородной ветки было всегда битком.
Доктор Голубовский часто оставался по делам в Петрограде, в такие вечера Ляля поднималась в мансарду, сидела тихо, слушала ночь. Июньское небо было светлым, серебристые облака неподвижно стояли высоко, подсвеченные невидимым, почти не заходящим солнцем. Бесшумно метались над черными елями летучие мыши. Где-то до утра скрипел граммофон, кричали хриплые голоса. Было не по-северному душно.
Дача Томилиных стояла заколоченная, в серых деревянных щитах на окнах и дверях. И это Лялю радовало. Она уже давно не знала, где Юлий и что с ним, ниточка связи между семьями оборвалась, и она с надеждой думала о том, что и отец Юлия, адвокат Томилин, в это лето из города не выберется. Объяснять ему причину было бы еще неприятнее, чем самому Юлию.
Шубина она вспоминала не часто. Как это ни странно, но после его исчезновения она как-то притихла, успокоилась. И лишь временами не без насмешливого удивления по отношению к самой себе вспоминала о своем порывистом стремлении к нему, о той зимней поездке на Малую Охту.
Отец все чаще озадаченно хмурился, то и дело повторял:
— Летит Россия в тартарары! Вот-вот все вдребезги… Чем эта война закончится — не знаю. Но ничем хорошим она кончиться не может — это уже и городовому ясно! Побоище предвижу взаимоуничтожительное, и быть ему здесь, при престоле, в стольном граде Питере. Рыба с головы загнивает.
Однажды Ляля проводила отца до паровика, вернулась к даче, глянула сквозь высокий штакетник, насторожилась. На ступеньках сидел человек в соломенном летнем картузе, белой рубахе, домотканые брюки заправлены в короткие сапоги, строгал ножом палку, задумчиво насвистывал. Рядом матросский сундучок, обклеенный яркими ярмарочными картинками.
— Ну, что же вы?.. Заходите, Ольга Павловна! — сказал он неожиданно. Как ее увидел, не поняла, ведь даже головы не повернул…
Это был Модест Яковлевич.
Загорелый, прокаленный солнцем, невозмутимый. Над выгоревшей бородой и усами торчал облупленный нос, глаза смеялись ласково.
— Вы уж, голубушка, извините меня! — сказал он, встав и протягивая ей свою огромную руку. — Я ведь, если честно, не к вам шагал… Вспомнил, что Юлий рассказывал — дача у них здесь! Рядом с вашей! Спросил тут женщину, где пребывает адвокат Томилин. Показала сюда. А их, оказывается, нет здесь. И, по всему видно, они давно съехали. Верно? — Он кивнул на заколоченную дачу Томилиных.
Ляля стояла словно оглушенная. Потом ахнула, боязливо оглянулась, взбежала на крыльцо, отперла замок и потащила гостя в дом. Начала быстро задергивать занавески на окнах в нижней гостиной.
— Ну, и что сие означает? — поинтересовался с любопытством Модест Яковлевич, следя за ее лихорадочными метаниями.
— Ах, не надо со мной так! — заявила она, счастливо сияя глазами. — Я не ребенок, Модест Яковлевич! И я все-все о вас знаю! Вы скрываетесь?
— В каком смысле? — озадаченно осведомился он.
Ляля почти задохнулась от обиды на его недоверие.
Горячо, шепотом, рассказала все, что говорил ей отец — про печатные станки и про бегство Шубина.
Модест Яковлевич сразу поскучнел, сел в плетеное кресло, пробормотал огорченно:
