Вениамин Дмитриев - Тайна янтарной комнаты
Чудеса следовали за чудесами. Судьи не прерывали обвиняемого. Зато все чаще и чаще раздавались в зале возгласы негодования в ответ на чудовищные измышления гитлеровского последыша, опасного военного преступника, палача и убийцы.
— Завтра он скажет, что был коммунистом! — громко сказал кто-то из представителей прессы.
Эта слова услышал весь зал. И только Кох сделал вид, что сказанное не относится к нему.
А потом говорили свидетели. Процесс то и дело прерывался — на несколько часов, на несколько дней: Коху «становилось худо». И все-таки свидетели выступали один за другим.
— Ложь. Клевета. Поляки подкуплены. Поляки восстановлены против меня. Поляки не вправе меня судить. Это могут сделать только мои соотечественники — немцы.
Но и немцы уже судили Эриха Коха. Каждый день технический секретарь суда принимал и передавал председательствующему десятки и сотни писем из обеих частей Германии — писем, которые ложились новыми» страницами в обвинительное заключение.
Люди не забыли злодеяний бывшего рейхскомиссара. Ведь Кох был палачом не только русских, украинцев, поляков, белорусов, но и многих немцев.
Его «правление» в Кенигсберге ознаменовалось массовыми казнями антифашистов, коммунистов, социал-демократов — тех, чьи родственники сейчас требовали сурового наказания «коричневому прусскому царю».
Бывший партийный деятель из Дюссельдорфа, обращаясь непосредственно к Коху, в письме говорил:
«Вы мастер вранья и обмана, архипалач, который даже в третьей империи не имел конкуренции! Как и все подобного рода креатуры, вы оказались обычным трусом… Мы, жители Восточной Пруссии, требуем справедливого суда над вами».
Сколько раз на процессе Кох пытался снискать расположение общественности, утверждая, что он спас поляков от мучений. По поводу этих слов С. Паликовский из Гейдельберга сообщил суду:
«Это все сущая неправда. Знаю Коха много лет очень хорошо и помню, что он сказал в Кенигсберге в 1942 году:
— Весь польский народ, а также евреев следует как можно скорее истребить. Надо всех их выслать в лагеря».
О жестокости Коха по отношению к немецкому народу писал Август Новицкий из демократической зоны Берлина, потерявший жену и двоих детей, которые были расстреляны по приказу Коха за то, что их муж и отец дезертировал из гитлеровских войск.
«Много тогда было расстреляно людей, потому что они не хотели больше воевать с русскими», — заканчивал письмо Новицкий.
Рихард Кох из Берлина писал:
«Позвольте мне, гражданину ГДР, носящему ту же фамилию, что и преступник, выразить возмущение увертками гитлеровского ставленника перед польским судом.
Питаю надежду, что буду выразителем чувств всех честно мыслящих немцев, а прежде всего тех, которые носят эту фамилию. Фашист Кох — прототип отъявленного и свободного от человеческих чувств преступника — тысячу раз запятнал кровью свое прошлое. Кох был и останется дьяволом в людском образе, как была им Ильза Кох из Бухенвальда. Это — позор для всех тех, кто носит ту же фамилию. Из списка людей, носящих фамилию «Кох», этот преступник давно для нас вычеркнут. Пусть ему об этом официально объявит суд».
Вот еще письмо.
«Пишут вам студенты экономического отделения университета имени Карла Маркса в Лейпциге, пишут вам молодые люди… Ненавидим фашизм и боремся словом и делом против фашистских сил, которые снова поднимают голову на западе нашей отчизны… Процесс Коха должен стать обвинением фашизма. Требуем наивысшей меры наказания».
«Хотела бы вас заверить, — сообщала из Мюнхена фоторепортер У. Борхерт, — что я, как, пожалуй, и каждая честная немка, полагаю, что обвиняемый Кох не имеет никаких симпатий в Федеративной Республике Германии».
Правда, Борхерт преувеличивала. Защитники у Коха нашлись — это были боннские реваншисты. Но их голоса заглушил гул негодования и гнева, прокатившийся в дни процесса по всему миру.
Суд учел требование миллионов простых людей.
9 марта 1959 года военный преступник гитлеровский палач Эрих Кох был приговорен к смертной казни.
Накануне вынесения приговора, на закрытом заседании, суд задал ему вопрос:
— Где спрятана янтарная комната, украденная по вашему приказу из Советского Союза?
Кох тупо посмотрел в пол, потом вскинул на судью злобные и хитрые глазки и отдетил:
— Не знаю.
Глава девятая
ЧЕЛОВЕК, ПОТЕРПЕВШИЙ КРУШЕНИЕ
1
— Итак, список наш почти исчерпан, — невесело сказал Денисов. — Кого можно было отыскать — отыскали, с кем следовало поговорить — поговорили, кто умер — не воскреснет. Лаш молчит, Герте скрылся. Файерабенд выложил все, что знал. Остается…
— Остается Руденко, — продолжил Сергеев.
— Да, Руденко. Крепкий орешек! Из Киева сообщили, что научного сотрудника по фамилии Руденко в тамошних музеях вообще никогда не было. Где же ее искать? Кто она? И знает ли что-нибудь важное для нас? Вот они, «проклятые вопросы»… Может быть, газета поможет? Откликаются же люди.
После того как «Калининградская правда» опубликовала очерк «В поисках янтарной комнаты», в котором говорилось о Роде, Руденко, киевских и харьковских коллекциях и о многих других вещах, уже известных читателю, поток писем в комиссию еще более возрос. Намного больше стало и посетителей.
Как-то к Сергееву в кабинет вошли два смущенных паренька в телогрейках.
— Вы нас извините за беспокойство, — сразу начал тот, что казался постарше. — Мы обнаружили колодец в подвале. Кажется, он ведет в какой-то потайной ход на Житомирской…
Некий А. Б. Фриев в письме утверждал, что в 1948 году он познакомился с несуществующей племянницей доктора Роде, «проводил с нею время», как он выразился, а потом встретился год спустя…
Но все это были в лучшем случае незначительные сведения, а то и просто анекдоты. Ничего особенного, заслуживающего внимания в письмах не оказалось.
Но как-то в начале августа, просмотрев утреннюю почту, Сергеев ворвался в кабинет Денисова:
— Какое письмо я получил, ты только послушай! Насчет Руденко!
Обычно сдержанный, Денисов даже вскочил с кресла.
— Ну-у?
— Вот, слушай!
«Узнав из газеты о розысках янтарной комнаты, я могу сообщить некоторые сведения о научном сотруднике Киевского музея гражданке Руденко. Встретились мы с ней в конце 1944 года в Вильденгофском дворце, в имении графа фон Шверина, куда я была угнана немцами на сельхозработы. Она рассказала мне, что привезла экспонаты киевских музеев. Я видела эти ящики — они стояли в подвальном помещении дворца.
При отступлении немцы подожгли дворец. Руденко и находившиеся здесь русские пытались приблизиться к зданию, чтобы спасти музейные сокровища, но немцы не пустили. Потом в хутор пришла советская разведка и нас отправили в Ландсберг. Так я потеряла Руденко из виду».
— Подпись есть? И адрес? — спросил Денисов.
— Есть и подпись, и адрес. Фамилия — Буйкова, живет в Калининграде.
— Едем! — решительно сказал Денисов.
— Едем! — поддержал его Олег Николаевич.
Буйковой не оказалось дома. Зато ее сын, рабочий судоремонтного завода, рассказал интересные подробности. Оказывается, Руденко жила в имении со старушкой-няней, у которой чуть ли не во все лицо было родимое пятно. Буйков описал и внешность самой Руденко. Это была женщина лет пятидесяти, среднего роста, гладко причесанная, седая. Как ни приблизительно было описание, оно могло пригодиться.
— В общем, начало удачное, — говорил Сергеев. — Имя Руденко было каким-то полумифическим, но теперь кое-что начинает проясняться.
— Ты погоди радоваться, Олег, — перебил Денисов. — Может быть, ошибка, совпадение?
— Не думаю. Слишком уж много совпадений.
— А я склонен сомневаться. Давай еще раз запросим Киев.
Запрос отправили в тот же день. И через неделю снова получили ответ: научного сотрудника по фамилии Руденко в городских музеях никогда не было.
Тут пришла пора сомневаться даже подчас не в меру доверчивому Сергееву.
Однако вскоре наступила очередь Денисова сообщить отрадную новость.
— Ты не занят? Заходи ко мне, — позвонил он Сергееву.
В кабинете Денисова сидел невысокий, плотных! мужчина средних лет.
— Локшин, Константин Семенович, — представился он.
— Вам не трудно будет повторить для Олега Николаевича то, что вы рассказали? — попросил Денисов.
— Нет, отчего же, с удовольствием! Видите ли, прочитав очерк в «Калининградской правде», я обратил внимание на поразительное совпадение. Мне приходилось бывать в Костроме. Там в художественном училище работает искусствовед Ангелина Павловна Руденко. Она преподает и в других учебных заведениях города. Я немного интересуюсь историей искусства, любопытства ради ходил на некоторые лекции. Читает, надо сказать, замечательно. Пожилая уже, а память какая! Ни единой бумажки в руках. И живо так, интересно говорит. После одной лекции я к ней подошел, разговорились. Даже домой проводил. Она мне тогда кое-что о себе и рассказала. Говорила, что до войны работала в Киеве, потом ее насильно вывезли в Германию. Правда, насчет Берлина она ничего не рассказывала, не знаю, была ли там. А что касается Кенигсберга — был такой у нас разговор, она меня о городе расспрашивала, я ей кое-что сообщил о наших делах. Но расспросить ее подробнее мне было невдомек.
