Николай Рубан - Тельняшка для киборга
— Как становиться? — встревожился я. — Вы чего, люди?!
— Серый, ну ты че — человека в курс не ввел, что ли? — искренне удивился Витек. — Всю службу завалил, инструктор называется…
Серей со смехом подхватил мою пузатую сумку с парашютом, подал Витьке одну длинную матерчатую ручку, за вторую ухватился сам.
— Традиция такая, Сань, — вроде как боевое крещение, не боись…
— Так что делать-то? — со смехом принял я правила игры.
— Ну, это… — ухмыльнулся он. — Рачком становись, короче — как перед отделением. Приготовиться! — вдруг сотряс он окрестности сержантским рыком.
И я послушно принял заданную позу, с опаской косясь в тыл.
— И-и!.. — подал команду Витек, и вся компания хором начала скандировать: —
Пятьсот один!.. Пятьсот два!.. — а Витек с Сергеем начали раскачивать мою парашютную сумку.
На счет «пятьсот три» они со всей дури влепили сумкой по тому самому месту, о котором вы сейчас подумали. Сумка была хоть и мягкой, но увесистой — почти пуд, между прочим. А когда ее раскачивают две такие вот лошади… В общем, отлетел я, как ядро, метра на три и плюхнулся, под общий хохот, в какую-то свежевырытую яму. Какого черта она тут делает?! — это я уже вопил про себя, отплевываясь от рыхлой земли и вцепившись в ногу обеими руками. Лодыжку словно огнем обожгло. Черт, неужели сломал? Глупо-то как, а.
— Сань, ты чего? — склонились все над ямой. — Вылезай!
— Ага, сейчас, — попытался я встать. Черт, больно-то как…
— Ох, блин! — Витька спрыгнул в яму, помог мне выпрямиться. — Сань, мы не нарочно!
— Да ничего, ничего… — подсаживаемый снизу и подтягиваемый сверху, я выбрался из ямы. Меня усадили и принялись дружно жалеть и извиняться.
Толстушка Люда ловко разула меня (мысленно я порадовался, что надел новые носки), мягкими, но сильными пальцами ощупала ступню.
— Вывиха нет, растяжение, — успокаивающе ворковала она, бинтуя мою ногу, которая начала понемногу опухать. — Дома троксевазином помажьте и рентген сделайте на всякий случай.
— Люд, — тронул ее за рукав Лаэрт, — Пашу тоже посмотри, а?
— Что у него? — забеспокоилась Люда, — Тоже нога?
— Нэт, глаза, — испуганно прошептал Лаэрт.
— Что с глазами? — совсем встревожилась докторша. — Где он?
— Вон, укладывает. Они у него после прижка совсем разный стал, слушай!
— Че-го?! — распахнула Люда совиные глазки. — Что ты мне голову морочишь!
— Нэ веришь — сама посмотри! — оскорбился джигит. — Я тебе сказал, ты — врач, сам думай! — и он гордо отвернулся.
Торопливо закончив перевязывать меня, Люда заспешила к Паше, флегматично «листающему» свой купол. Глядя ей вслед, компания повалилась кто куда и принялась беззвучно давиться хохотом.
— Чего это они? — обалдело спросил я Витьку.
— Да они у Пашки с рожденья разные, — плача, кое-как объяснил он. — Один зеленый, второй карий. Щас бедная Люда офигеет… Айда, приколемся.
Бедная Люда суетилась вокруг Пашки, словно испуганная курица перед цыпленком. Правда, «цыпленок» был супербройлером.
— Паша, — испуганно просила она его, — дай-ка я тебе пульс померяю…
— На, меряй, — протянул ей Паша лапу, — жалко, что ли?
— Паша, — врачиха терялась все больше, — а как ты себя чувствуешь?
— Нормально чувствую, — пожал тот плечами. — Чего это ты на меня так смотришь?
— Пашенька, — Люда растерялась совсем уже окончательно, — ты прости, а… У тебя глаза вообще какого цвета? — еле пролепетала она.
Паша внимательно посмотрел на нее.
— Ну, голубые — ты что, сама не видишь? Э-э, Люд, ты чего?! — еле успел он подхватить докторшу, побелевшую, как ее халат.
— Мальчишки, да ну вас в баню с вашими шутками, идиоты! — налетела Зина. — Заикой же человека сделаете! Люда, Люда… — нежно захлопала она ее по пухлым щекам, — ну-ка, давай, приходи в себя… Чего смотрите, балбесы, нашатырь достаньте! Вон, в сумке у нее!
— Не нада насатыля, — подскочил аккуратный ловкий Мося, — ссяс все холосо будет.
Поддерживая смуглой ладошкой голову сомлевшей докторши, он быстро, но бережно уперся ногтем большого пальца в основание ее носа и начал быстро его массировать. Буквально через пару секунд Люда очнулась, выслушала молящего о прощении Лаэрта и разревелась.
Потом мы наперебой успокаивали ее, и Лаэрт во искупление грехов добровольно отправился мыть полы в медпункте (для гордого джигита это был поступок, согласитесь). Потом мы с Сергеем в четыре руки чистили картошку, а Мося, напевая себе под нос, готовил какой-то диковинный салат. Уж чего только он туда не накидал — не ведаю, помню только, как он вдруг стремительно сорвался, метнулся во двор (оттуда донеслось возмущенное куриное кудахтанье) и вернулся с пучком чертополоха.
— Мось, — окликнул его Сергей, — ты чего там у кур отобрал?
— Нисего не отобрал. Они глюпый, не знают, что это кусать мозно.
— А правда, что у китайских поваров есть такая поговорка, что можно есть все, что на четырех ногах, кроме стола?
— Правда, правда, — охотно закивал он, — а ессе говорят, что мозно кусать все, что летает, кроме самолет и все, что плавает, кроме подводный лодка!
— Мо, а научишь меня палочками есть? — спросил я. — Веришь, всю жизнь хотел научиться. Как они правильно называются?
— Куайцзы, — легко улыбнулся Мося. — Наусю, это совсем нетэрудына. За обедом все в один голос хвалили Мосин салат (а нам с Серегой влетело за переваренную картошку), выпили за мой первый прыжок по глотку рябиновой наливки (Серега прихватил — я, конечно же, не догадался, шляпа), а потом Витька, поддавшись общим уговорам, сбегал к машине за гитарой и замечательно спел старую Киплинговскую песню о морском пехотинце, «матросолдате».
— Мой коронный номер был на всех армейских смотрах самодеятельности, — похвастался он. — По два раза на «бис» вызывали!
— А ты где служил, Вить? — спросил я.
— В морпехе, на Тихоокеанском. Славянка — слышал такой город?
— Не…
— На са-амом краешке, аж за Владиком.
— Я представил Витьку на сцене армейского клуба — в форме морского пехотинца, с гитарой. Впечатлило.
— Расскажи про службу, Вить, — попросила его Люда. — Трудно было?
— Да чего там трудного? — пожал Витек плечами. — Замполиты вот задолбали — это да. Какой-то расизм наоборот устроили, представляешь? Как какой-то корреспондент приедет, его сразу ко мне тащат — во, наш правофланговый, знаменосец, отличник боевой и политической! Как какой-то слет идиотский, обязательно меня делегатом посылают. А я больше всего хотел хлеборезом устроиться. Фиг…
— Ты? Хлеборезом?!
— А че? Кто сказал, что по сопкам с гранатометом приятнее бегать, чем пайки шлепать?
— Какие пайки?
— Ну, из масла. Кругленькие такие, — показал Витька пальцами. — Все мечтал: вот дембельнусь, приеду в свое Бирюлево, как куплю на рынке масла вологодского пару кило, да батонов подмосковных, да как сяду, да как начну прикалываться! А приехал — даже и не тянет… Ну, чего ржете? В армии хлеборез — самая классная должность — скажи, Сань? — кивнул он мне.
— Да я в армии только на сборах был, в институте, — смутился я.
— А какая разница? Все равно ведь знаешь, подтверди им…
Удивительно, но ребята словно и не чувствовали почти двух десятков лет разницы между мной и ими. Обращались совершенно на равных: Саня и Саня, свой парень. Более того, в чем-то их отношение ко мне было покровительственным, словно к младшему братишке. Совершенно искренне радовались за меня. Витька торжественно вручил мне «разника» (или «тошнотика», так они его еще называли) — тяжеленький сине-белый значок парашютиста на армейской «закрутке». Вадик одарил меня полароидными снимками — я в шеренге с ребятами во время осмотра, в кабине, у двери перед прыжком с перекошенной физиономией… Когда только успел снять, я и не заметил даже — похоже, я тогда вообще мало чего вокруг себя замечал.
А хозяйственная Зина без лишних разговоров отобрала мою куртку и аккуратно подштопала надорванный рукав: «Давай, без разговоров! За вами не посмотришь, так штаны потеряете, как дети малые, ей-богу…» Наверное, у парашютистов по-другому и не бывает, перед небом все равны — что старый, что малый. Фу, какие высокопарные банальности лезут в голову…
Просто удивительно, сколько вместил в себя тот короткий осенний день. Не знаю, был ли он лучшим в моей жизни, но… Шуршат шины по асфальту, расстилается навстречу золотое чудо осени, рядом товарищ (и даже не верится, что всего неделю назад не знал его); сладко побаливают мышцы и обветренные губы, и свежи еще в памяти запахи керосинного выхлопа самолетного двигателя, сухого перкаля, аэродромной полыни. И за плечами — поступок, который совершил ты. Сам. И молодо бродит кровь, и чувствуешь, что — живешь. Как же давно я не чувствовал этого! Что хотите, а такое не забывается.
