Георгий Красковский - На дорогах войны
Отделение «Красное поле» — одно из передовых. Его труженики выращивают высокие урожаи овощей, добиваются высоких надоев молока. И в успехах коллектива — немалая заслуга мужественного и скромного бывшего воина, кавалера семи боевых орденов Григория Александровича Шкинева.
А. Шмаков
ДВА ЧАСА ИЗ ЖИЗНИ СОЛДАТА
Его ежегодно видят на улицах Первомайского поселка, где люди хорошо знают друг друга. Поселок, как одна большая рабочая семья. По утрам вместе со всеми он спешит на работу и возвращается домой, когда кончается день. Если внимательно присмотришься, как идет этот человек, заметишь, ставит он ноги не мягко и пружинисто, а слишком твердо, не сгибая их в коленях. Разрумяненное уральским морозцем, иссеченное тонкими морщинами суровое лицо пятидесятилетнего мужчины при этом подергивается, рубец давней раны на носу мелко дрожит, а из-под меховой шапки вместо ушей видны лишь стянутые складки кожи. В глазах — ясных и смелых, застыла боль человека, перенесшего тяжелые физические муки.
На широкоплечей, коренастой, ладно скроенной фигуре хорошо сидит защитного цвета телогрейка. В четких движениях, в осанке сохранилась гвардейская выправка. В Чебаркуле — небольшом городке, раскинувшемся у подножия Ильменских гор, все знают его и называют уважительно по имени и отчеству.
Николай Дмитриевич Голубятников возвратился в родной город прямо из военного госпиталя. С тех пор не охоч рассказывать о себе, да и теперь, когда об его недюжинной солдатской стойкости стало известно из книги генерала армии П. И. Батова «В походах и боях», он по-прежнему скуп на слова, говорит сдержанно и считает свой подвиг на фронте делом обычным и будничным.
Автор, приславший свою книгу Голубятникову, надписал:
«В знак признательности боевого подвига, проявленного при защите великой нашей Родины в 1943 году».
Это всего два часа жизни Голубятникова. Он не забудет их никогда. 24 ранения. Их хватило бы на два десятка смертей, а Голубятников один выиграл у смерти свою жизнь.
Случилось это в дни самых напряженных боев на Курской дуге, на участке, где сдерживала натиск врага стрелковая дивизия, входившая в состав 65-ой армии. Ею командовал генерал Батов. Два месяца солдаты третьей стрелковой роты 616 полка, окопавшись, держали оборону вблизи небольшой деревеньки Летишь. От огневых позиций противника их отделяла речушка, заросшая ивняком, через которую перекинулся железнодорожный мост. Высокая насыпь прямой стрелой уходила туда, где засел враг.
Каждый день Голубятников наблюдал, что происходило на той стороне и докладывал командованию. Все до мельчайших подробностей изучил внимательный солдатский глаз в этом небогатом фронтовом пейзаже. И речушка, и железнодорожный мост, и насыпь, побуревшая от раскаленного воздуха, и лесок, укрывшийся легкой дымкой летнего дня, — все настолько пригляделось, что казалось скучным, обыденным, примелькавшимся. Два месяца просидели здесь стрелки роты в ожидании боев и все впустую, а в эту июньскую ночь померились силами с противником.
Николая Голубятникова и рядового Андрея Бестужева, тоже уральца, направили в секрет. Голубятников был опытным солдатом. Сапером он побывал перед этой войной на финском плацдарме. Там первая пуля обожгла его тело. Бестужев же был новичком. И Николай, как умел, передавал солдатский опыт товарищу. В эту ночь, особенно тихую и какую-то вкрадчивую, щемило сердце, жутковато становилось от гнетущей тишины. Солдаты вспоминали Урал, изредка перекидывались скупыми словами о доме, вслушивались в тишину.
— Смолкли там, что-то будет, — говорил Голубятников. — Значит, готовятся…
Он затягивал самодельную трубку, давал пососать Бестужеву и вслушивался, вглядывался в короткую темень июньской ночи. Шорох в траве насторожил солдат. Присмотрелись: сквозь густую и мутную завесу предутреннего тумана, внизу насыпи по мелкому кустарнику, ползут немцы. Оглянулись назад, и там различили вражьи тени. Опасность надвигалась сразу со всех сторон.
Голубятников крутнул ручку телефона. Трубка молчала. Понял — провод обрезан. Тогда он швырнул противотанковую гранату, разрезав ночь пламенем и взрывом, и вызвал тем пулеметный огонь своих. Завязался короткий и жестокий бой. Немцы рвались вперед, чтобы захватить «языка». Два гвардейца, пока были гранаты, отражали натиск, заставляли немцев сползать с насыпи. Но вот рявкнул оглушающий взрыв. По дозору била немецкая артиллерия. Бестужева засыпало землей. Голубятников едва выбрался из укрытия на бруствер. Но тут ударили автоматные очереди почти одновременно с двух сторон и подкосили гвардейца. Он свалился в траншею, попытался ползти в свою сторону, волоча перебитые ноги и продолжая отстреливаться. Раздался снова вой гранаты. Воздушной волной выбило автомат, обожгло левую руку, прижало тело к холодной земле.
Казалось, все кончилось. Сознание на мгновение помутнело, но потом мысль удивительно быстро отозвалась и четко заработала. Так бывает в критические минуты всегда. Наступило просветление. Физически обессиленный, Голубятников был все же несломленным и продолжал сражаться. Он понимал: на одной руке не уползешь. Сдаться врагу? Никогда! Лучше умереть на своей земле. Он уловил, как вбежали на насыпь немцы. Один из них очутился в траншее.
— Русс! — в исступлении закричал он. — Русс, сдавайся!
Гитлеровец схватил за воротник бушлата Голубятникова, приподнял его. Гвардеец притворился мертвым. Разъяренный фашист выхватил из-за голенища нож, разрезал раненому нос. Солдат ничем не выдал себя. Со злобой немец перевернул его, дважды остервенело ткнул ножом в шею и, ругаясь, отхватил сначала одно, потом другое ухо.
После боя, когда отогнали противника за речку, окровавленного солдата нашли товарищи из роты.
— Убит! — сказал кто-то. — Что сделали с человеком, звери…
— Жив! — едва приоткрыв глаза и не видя своих, а лишь чувствуя, простонал Голубятников. — Бестужева засыпало… Бестужев там… — и потерял сознание.
Николай Голубятников пришел в себя только в госпитале. Первое, о чем он спросил:
— Где Бестужев?
— Тут я, — услышал Николай. Он повернул в его сторону забинтованную голову. На глазах появились неудержимые слезы солдата, умеющего ценить немногословную мужскую дружбу.
— Небось, страшновато было, а? — пытаясь улыбнуться и как-то оправдать свою минутную слабость, проговорил Голубятников.
— Страшно, Николай Дмитриевич! — признался Бестужев.
— Теперь и ты стреляный воробей.
Радость встречи с боевым товарищем пришла к Голубятникову с другой большой радостью. В этот день госпиталь посетил генерал Батов. Он вручил гвардейцу орден Красного Знамени.
— За мужество в бою, гвардеец, за стойкость и крепость духа…
А потом начались госпитальные дни, более тяжелые, чем два часа июньской ночи. Хотели ампутировать ноги — не дал.
— Чуркой не хочу быть!
Дошла ссора солдата с врачами до хирурга Бурденко. Прилетел он из Москвы в Елец, в госпиталь, где лежал Голубятников.
— Ну как? Что с ногами? — засыпал вопросами Бурденко раненого, а потом приказал снять гипс.
— Отрезать такие ноги? — возмутился Бурденко. — Будешь ходить еще! Держись, герой! — и распорядился приготовить больного к операции.
В январе 1944 года Николая Голубятникова демобилизовали. Жену его Клавдию Григорьевну осторожно предупредили, что муж тяжело ранен и нуждается в постоянной помощи и заботе.
— Хоть какой! — твердо сказала женщина. — Пусть приезжает домой, выходим…
Раны еще долго не заживали, и лечение не прекращалось. Прошло два года. Начала томить тоска по работе. Пошел на комиссию. Определили вторую группу инвалидности.
— Может, еще отдохнешь, Николай Дмитриевич?
— Истомился по делу, — решительно заявил Голубятников.
Устроили его в лесничество. Казалось, лучше и работы не найти. Лес, воздух, приволье! Много свободного времени для раздумий о жизни, о людях. Все хорошо! Еще с детства Николай познал и крепко полюбил природу, вырос в крестьянстве. Ему нравилось дышать парной землей; любоваться березкой, пить ее сладковатый сок ранней весной, когда только набухают коричневые почки; вслушиваться с замиранием сердца в песню первого шмеля, золотисто поблескивающего в солнечном сиянии; всматриваться, как на глазах распускаются первые цветы, щетинится первая трава на болотных кочках и на пригорках. Эту диковинную красоту он впитал в свое сердце смолоду.
Но сейчас трудно было ему ходить по лесам и полям. Летом и зимой в мягкой обуви, а все равно ноги болели, особенно, в непогоду. Мучился-мучился и попросился на другую работу. Перевели его вахтером в мебельную мастерскую. До войны плотничал, привык к запаху щепы и стружки, мог с закрытыми глазами определить, какое дерево в работе. У любимого дела и время незаметно побежало.
