Андраш Беркеши - Последний порог
Витман, разумеется, еще не подозревал, что Эккер офицер гестапо, был доверчив по отношению к нему, воспринимая его визит как проявление старой дружбы.
— Господин профессор, а что с Эрикой? — спросил он почти хриплым шепотом, словно у него болело горло.
Эккер затянулся сигаретой:
— Она тоже здесь, в лагере. И между прочим, из-за вас.
— Господин профессор, — снова зашептал Витман, причем лицо его было искажено душевной болью, — Эрика ни в чем не виновата. Я сам принудил ее. Пусть меня убьют, но ее не трогают. Она абсолютно ни в чем не виновата.
Эккер знал, что это ложь. Как раз наоборот, упрямство Эрики стало фатальным для них обоих. А в общем, и Эрика не виновата, он сам приказал арестовать их обоих. Эккер внезапно потерял самообладание. Втайне он хотел, чтобы Витман начал умолять его о спасении. Ненависть в нем не утихала, но к ней неожиданно примешалось и другое чувство. Временами он становился сам себе противен. Ведь он, по существу, для того и пришел сюда, чтобы выпытать у художника что-нибудь о девушке. Его интересовали подробности их любви. В глубине души он чувствовал всю патологическую чудовищность своих поступков, и это пугало его. Профессор пристально смотрел на Витмана. Он, конечно, погашал, что намерение его неосуществимо, осужденный на смерть художник ни за что не дойдет до такой низости. И тогда Эккер понял, что он невольно выдал себя.
— Витман, — заговорил он, чувствуя, как дрожит у него голос, — даю вам честное слово, что я спасу Эрику Зоммер, но вас через час расстреляют. Без суда и следствия. Уже одно это должно убедить вас в том, что мое обещание вполне серьезно, ведь я мог бы пообещать освобождение и вам. Однако я этого не делаю. — Проговорив это, он вгляделся в лицо заключенного, желая увидеть в его глазах страх, но не заметил ничего, кроме глубокой печали человека, идущего на смерть. Он понял, что Пауль Витман покончил все счеты с жизнью, душа его уже мертва. — Вы меня слушаете, Витман? — Художник закивал, потом перевел взгляд на электрическую лампочку под потолком, сощурился, словно смотрел на солнце. Голос Эккера доходил до него откуда-то издалека. — Эрика Зоммер выйдет на свободу, если вы скажете, кто из ваших друзей коммунист... — Эккер замолчал.
Пауль погрузился в таинственную тишину. Он больше не боялся. Муки последних дней помогли побороть страх. Как усталый человек ждет отдыха, так и он жаждал смерти. С холодным равнодушием он смотрел на потную физиономию Эккера. Смотрел и думал, что в последние часы жизни у него осталось единственное желание — предупредить живых: «Остерегайтесь! Профессор Эккер — воплощение самого дьявола! Его преступления превосходят бесчеловечные преступления эсэсовских палачей. Не верьте его любезной улыбке и наигранной гуманности!..» Но Пауль знал, что ничего передать он уже не сможет. Ему жаль живых, которые не знают, в каком аду они живут. И еще ему очень жалко самого себя.
— Почему вы не отвечаете?
— Что я могу ответить! У меня есть одно желание — убить вас, но я не смогу его осуществить. Сил не хватит.
Эккер сделал вид, что не услышал сказанного художником.
— А Эрика Зоммер? Что будет с ней?
— Это одному богу известно.
— Вы верующий?
— Да, но в бога я не верю.
Витман замолчал, у него не было ни сил, ни желания продолжать разговор. Он мог бы, конечно, кое-что объяснить этому чудовищу, но это уже излишне. Бог... Если бы он существовал, неужели он дозволил бы такой ужас? Где-то Пауль читал, что в мире всему есть своя причина. Нет, он этого даже не читал, так объяснял ему Милан Радович. «Но тогда в чем причина моей бессмысленной гибели? В том, что я родился евреем? В том, что мы с Эрикой любили друг друга? Милан, конечно, ответил бы так: «В том, Пауль, что на свете существует фашизм». Но тогда почему он существует? В чем причина появления фашизма? Почему народы мира терпят его существование?..» Пауль устал, очень устал. Сидел, уставившись на электрическую лампочку.
Эккер понял, что тут ему больше нечего делать. Он вышел из камеры. В коридоре он несколько минут разговаривал с Вебером, ожидая пока зажжется красная лампочка. Надсмотрщики сразу же исчезли, так как никто не должен видеть выходящего из тюрьмы профессора Эккера.
Через час Пауль Витман был уже мертв. В затылке у него зияла маленькая круглая ранка. Профессора Отто Эккера охватила боязнь чего-то, какое-то беспокойство. Но скоро все это прошло. Он медленно шел под тенью платанов, слушая шелест листвы. «Скоро наступит осень», — подумал он. Подлецом он себя так и не почувствовал, а болезненную неловкость ему удалось быстро побороть. Сознание этого наполнило его радостью. Витман умер вовсе не потому, что это понадобилось ему, Эккеру. Он должен был умереть по логике вещей: Витман грубо нарушил существующие законы...
Пижама стала совсем мокрой от пота. Эккер встал, прошел в ванную и принял душ. Им опять овладело странное беспокойство. Пауль Витман умер, но профессор чувствовал, что в его памяти художник будет еще длительное время жить. Если он возьмет Эрику к себе, дух ее любовника надолго останется между ними. Но он победит этот дух, пока не знает как, но одолеет его, потому что он хочет жить, а значит, должен и победить.
Позже, уже лежа в постели, Эккер раздумывал о странностях жизни. Человек умирает и в то же время продолжает жить. И что еще удивительнее: живой Пауль Витман никогда не боролся, а мертвый Пауль Витман борется. Может быть, в этом и заключается смысл его смерти?..
Камера чистая и удобная. Сквозь закрашенные белой краской стекла окна ничего не видно, но все-таки это окно, теперь он будет знать, когда день, а когда ночь. Сейчас, например, ночь, но скоро наступит рассвет, и он, Милан, снова увидит, как занимается заря. А вот и кровать. Нажал на нее. Она даже пружинит. Подушка, простыня, одеяло. Непонятно. Произошло что-то особенное. Может быть, ему все это снится? Нет, это не сон. На столе пачка бумаги, ровно уложенная, два очиненных карандаша и пачка сигарет со спичками. Даже пепельница. Милан закурил. Снова вернулась к нему жажда жизни, ощущение счастья.
Особенно радовало то, что новый следователь поверил в его сказку о Цезаре. Теперь он убежден, что Анна не провалилась, иначе ему устроили бы очную ставку с ней. «Вот, пожалуйста, товарищ Радович, перед вами Цезарь, иначе говоря, Анна Нильсон». Хорошую сказочку он придумал, но осторожность не помешает, надо будет повторять ее, ничего не путая. И хотя Милан чувствовал себя страшно уставшим, все же решил, что сразу начнет писать. Однако своего намерения он осуществить не смог, потому что вскоре к нему вошел высокий широкоплечий человек — врач. На вид ему было не больше тридцати, очки в золотой оправе, широкое лицо внушает доверие.
— Разденьтесь... — сказал врач. — Догола...
Он сел на край кровати и с интересом рассматривал юношу. Некоторые движения вызывали у Милана боль, врач заметил это. Дверь камеры при осмотре осталась открытой, в коридоре стоял эсэсовец в черном мундире.
— Побрейте его, — приказал врач.
Эсэсовец щелкнул каблуками и удалился. Через несколько минут пришел унтер, который осторожно побрил Милана. Умывшись и обтеревшись чистым полотенцем, Милан сразу же почувствовал себя другим человеком.
— Сколько вам лет? — спросил врач, начиная детальный осмотр.
— Двадцать.
Врач выслушал сердце, легкие, простучал спину.
— Лягте. — Он показал на кровать. Милан лег. — Расслабьтесь. Еще...
Врач прощупывал живот, нажимал то слегка, то сильнее и несколько раз спрашивал: «Больно?» Милан отвечал.
— Каким спортом занимаетесь?
— Сейчас никаким. Раньше систематически плавал, играл в футбол. Занимался разными видами спорта, в том числе и борьбой.
Проверив рефлексы, врач сказал:
— С внутренними органами все в порядке. Затем он осмотрел раны и следы побоев.
— Тут дело обстоит несколько хуже. Ничего, мы и это приведем в порядок. — Сделал один укол в грудь, другой в руку. — Чем вы занимаетесь?
— Журналист, учился на третьем курсе университета.
Тюремщик смотрел на них со скучающим видом. Врач продезинфицировал раны, смазал какой-то мазью и перевязал. Особенно долго он возился с ранами на ногах. Закончив осмотр, положил на стол несколько таблеток и сказал:
— Если почувствуете боль, примите две таблетки. Завтра я снова зайду к вам и осмотрю еще раз. Спокойной ночи.
Через короткое время Милан испытал чувство бесконечного покоя. «Врач дал мне болеутоляющие таблетки», — подумал он, присел к столу, подвинул к себе лист бумаги и начал чертить какие-то линии. Постепенно из продольных и поперечных линий стала вырисовываться пирамида. Милан снова вспомнил о Пауле Витмане. «Возможно, и Пауль находится где-то рядом, в одной из камер. Как было бы хорошо сидеть с ним вместе! В одиночестве ничего утешительного нет. Вот когда можно было бы вволю поспорить! О Витмане, во всяком случае, можно писать. Очень талантлив, у него была возможность бежать за границу, но он не захотел уезжать из Германии». Милан даже не подозревал, что его друга уже нет в живых. Об Эрике он тоже может упомянуть, ведь и ее арестовали. Ему было очень жаль девушку. Когда в университете разнесся слух об аресте Пауля и его невесты, многие были возмущены, однако никто не осмеливался громко высказывать свое мнение. Пожалуй, один Чаба открыл рот, но и он быстро замолчал, почувствовав враждебное отношение окружающих.
