Михаил Керченко - У шоссейной дороги
— Здравия желаю! Не ожидал, Иван Петрович? — Он мастерски перенял у Дмитрия Ивановича манеру здороваться.
— По совести сказать, никак не думал… — пожал я плечами. — В чем дело?
— Ты крепко занят? — Перешел он сразу на «ты». — Бросай все. Поехали!
— Куда? Зачем?
— Вон там в лесочке на поляне такая уха дымится. Посидим, потолкуем.
— Опять насчет покупки совхозного меда? — нахмурился я.
— Ни-ни. Упаси бог. Там ждут тебя. Вот читай. — Он подал записку.
«Иван Петрович, приезжай. П. Рогачев».
Тюха кивнул головой:
— Да-да, он самый, твой директор.
— По записке вижу. О чем нам толковать?
— А ты взгляни на него моими глазами и тогда поймешь. Он полезнейший человек. Уважь его и не прогадаешь.
— У тебя, Тюха, глаза коммерсанта. Они не подходят для меня. Ты помнишь нашу последнюю встречу в шалаше?
— Ты тогда погорячился. Пустяки. Не сержусь.
— Почему не сердишься? Душа мягкая?
— Невыгодно мне обострять с тобой отношения. Говорят, тебя прочат в директора. Вообще, зря ты, Иван Петрович, об этом. Что было — быльем поросло. Дела важнее всего. Поехали, не куражься.
На поляне в окружении молодых стройных березок горел небольшой костер, из ведерка шел дымок, пахло ухой. Рогачев лежал на боку, курил и посматривал в нашу сторону. Он неожиданно легко вскочил на ноги и подал руку. Это было трогательно даже.
— Садись рядом, Иван Петрович, — радушно пригласил он. — Вот решили с Тюхой пообедать на лоне природы да вспомнили, что и ты тут недалеко. Давай располагайся. На брезент садись.
Я никак не могу догадаться, что же от меня нужно Рогачеву.
— Как дела-то идут? Да и вообще — жизнь?
— Вообще-то ничего, — сказал я бодро.
— Я вижу — ты доволен собой и делами! — усмехнулся с какой-то завистью. «Ну, думаю, сейчас он преподнесет мне пилюльку».
— Делами я, пожалуй, доволен, а собой — нет.
— Это самокритично, — оживился Рогачев. — Наконец-то ты познал себя: довольствоваться нечем.
Я ответил, что если человек и способен на великие дела, то самолюбование часто вредит ему. Переоценивать себя — очень вредно.
Рогачев нахмурился, начал что-то искать в карманах, вынул упаковку валидола и бросил таблетку в рот.
— Ты, Тюха, прогуляйся в лесочек, грибков пособирай.
Тюха кивнул головой:
— Один момент! Затем и приехал сюда. Грибки — первое дело. — И он поспешно скрылся в кустах.
— А как же уха? — усмехнулся я. — Он так расхваливал.
— Потом. Потом. Тюхе свое достанется. Он живет без промашки. А вот мне в жизни не везет, — неожиданно признался Петр Яковлевич. И тут я понял, что если уж Рогачев начал плакаться, стало быть, ему действительно тяжело живется. Неужто он решил пожаловаться мне? Но как бы то ни было, сейчас нельзя его отталкивать. Наберусь терпения, выслушаю и постараюсь понять. Может, он давно искал и эту поляну, и костер, и встречу со мной, да не мог перебороть, победить себя… Насколько мне известно, у него до сих пор нет ни настоящего друга, ни жены. Он внутренне одинок. А уж я знаю цену одиночества.
Я сел на брезент, изготовленный из первосортного льна.
— Везение — понятие растяжимое, — сказал я. — Ну, Петр Яковлевич, коль пригласил, то угощай ухой, — сбросил с себя замкнутость. Она не способствует сближению людей. Он с благодарностью посмотрел на меня, засуетился, заспешил. Достал из вещмешка эмалированные с цветочками тарелки, ложки, две рюмки, бутылку водки.
— Без нее обойдемся. Трезвость — самое приятное состояние…
— Что уж так? Ты совсем аскетом стал? Да, брат, меня тоже жизнь рубанула со всего размаху. — Он сморщился, словно над головой висела сабля.
— Понизили в должности? Это не так уж печально, — сказал я. — Мне кажется — хозяйством руководить куда интереснее, чем сидеть в управлении, даже начальником. Есть где проявить свои способности.
— Не в этом дело. Тут на днях опять удар… сокрушительный. Свинарник на центральном отделении сгорел дотла. Не слыхал? Сотня маток и тысяча молодняка. Не знаю, куда бы делся… Вот видишь как: несло, несло меня вверх и… бросило. Аж все внутри оборвалось. Я тогда неправ был, извини, Иван Петрович. Зря укорял, что ты опустился. И все же, что бы там ни было, а в такую дыру не полезу. Кто хоть раз посидел в кресле руководителя, тому трудно отказаться от этого кресла.
Я промолчал.
— Следствие ведут. Вчера описали имущество. Да… У меня барахла мало. Видно, судить, будут электрика, управляющего фермой и меня. За халатность.
Вот оно какое дело! Бедняга, Петр Яковлевич. Недаром говорит старая пословица: от сумы да от тюрьмы не отказывайся. И он может попасть туда, где я побывал.
— А ведь я из шкуры лез, старался и… переборщил. Честно говоря, я во всем виноват. Но в тюрьму не хочется, буду защищать себя.
— Почему сгорел свинарник?
— Я не поджигал его! Но слушай. Меня всегда подстрекает бес первенства: «Давай! Давай! Что ты, хуже других?» И я решил показать, что не хуже, что я умею руководить лучше, чем Василий Федорович, что райком крепко ошибся, убрав меня из управления. Одним словом, решил я вывести совхоз в передовые, стал вводить свои порядки, сокращать штаты, бороться за экономию средств. Убрал ночных свинарок. Зачем они там? Сторожей… Ночные дежурства вменил специалистам. А специалист — не материально-ответственное лицо, придет, посмотрит, ему что? А, может, и не придет. Ну, вот и результат. Сэкономил…
Он глубоко задумался, беспомощно склонил голову. Я понимал, как ему сейчас трудно. В самом деле, не хотел же человек, чтобы у него худо шли дела? Старался, может, ночей недосыпал. Тщеславие подвело…
— С людьми у меня не ладится, Иван Петрович. Ведь каждый должен знать, что хорошо, что плохо, и делать все, как я требую. А что получается?
— Почему ты думаешь, что твои требования всегда верны?
— После пожара — не думаю.
— Стало быть…
— Да. Я потерял веру в себя. Все не так делаю…
— Это пройдет, — успокаивал я его. Петр Яковлевич вроде и не слышал моих слов, продолжал говорить, будто отчитывался сам перед собой и, вслушиваясь в свою речь, соображал: правильно ли он живет…
— В совхозе квартир не хватает. Многие, особенно молодежь, занимают нашу жилплощадь, а работают в городе, в других организациях. Я выселяю их, они жалуются прокурору, в райком, говорят, что я выбрасываю их из родного гнезда, мол, родители всю жизнь работали в совхозе и умерли здесь. Нажил себе врагов. Они все здесь родственники, трудно с ними бороться. Иногда думаю: не назло ли мне подожгли свинарник? Нет, никого не выгонишь…
— А зачем, Петр Яковлевич? Пусть живут. Ты строй новые дома, к себе привлекай молодежь, перетягивай в совхоз.
— Как привлекать?
— Тебе виднее…
На лице Рогачева отражалась смена самых противоречивых чувств.
— Нелегко это, Иван Петрович. Ох, нелегко быть руководителем. Иного взял бы за шиворот да тряхнул как следует.
— Опять ты за свое, опять ты видишь в себе только руководителя. А где человек?
Он покачал головой, вздохнул:
— Да. Ты прав. Не могу иначе. Я сторонник железной дисциплины.
— Что тебе говорить. Человек не машина, довольно хрупкое существо. Нервы… У каждого свои недостатки, и у тебя они есть. От железа жить станет невмоготу. В доброте сила.
— Ты вот что, Петрович, — поднялся на ноги Рогачев, — давай бросай пасеку и ко мне главным агрономом. Вместе поработаем.
Посматривая на лесок, куда ушел Тюха, он закурил. По всему видно было, что разговор подходит к концу.
— У тебя опытный агроном.
— Тюхляй он. Не нравится мне. Неразворотлив. Вообще трудно подобрать кадры. Будь моя воля, я бы всех…
— А как же Василий Федорович работал?
— Не знаю. Он не стремился достать с неба звезду…
Я скользнул взглядом по его груди: там поблескивал значок, похожий на медаль…
Рогачев сложил ладони в трубку, поднес ко рту и протрубил:
— Тю-ха-а-а! Э-г-э-э! Уха остыла!
— Ид-у-у-у!
Я не жалею, что встретился с Рогачевым. Во время разговора меня тронула боль его души, но и опечалило его восклицание: «Я бы всех…»
Я надеюсь, что эта встреча не последняя.
23
Случилось неожиданное: из тихой заводи судьба сразу бросила меня в самую стремнину жизни. И виноваты в этом пчелы. Я хорошо подготовил их к медосбору. Работал на совесть, не жалел времени и рук. Каждый улей вырос в четырех-пятиэтажный пчелиный небоскреб, в каждом из них шестьдесят-семьдесят тысяч жителей. Сила огромная.
Погода стояла великолепная: по ночам перепадали теплые и густые дожди, а днем смолило солнце, цветы обильно выделяли нектар.
Я накачал почти сто фляг янтарного меда. Приезжал высокий, кудрявый и степенный корреспондент из областной газеты, ночевал на пасеке, много расспрашивал о пчелах, удивлялся, написал обо мне очерк и сфотографировал. Все это так и должно быть. Главное, я доволен, что труд не пропал даром. Я убедился, что пчелы, у которых постоянно отбирал мед, не засиживались в ульях, они старались как можно быстрее пополнить свои восковые кладовочки. И может быть, еще важнее то, что я «приплыл к своему берегу», обрел уверенность в себе и не потерял интереса и любви к жизни. Я словно проснулся, ощутил и оценил всю строгую и неповторимую прелесть действительности. Я переболел, выздоровел, стал требовательнее к себе и доброжелательнее к людям.
