Питер Устинов - Побежденный
Раздражение свое они стали выражать криками друг на друга. Потом один из них, великан в белой каске, пошел к туалету с явным намерением облегчиться. Ганс с Шерфом были неспособны шевельнуться. Они чувствовали себя статуями, в которые беспощадно вдохнули жизнь. Однако американец не вошел в туалет. Счел его скорее символом, чем реальностью, и стал облегчаться снаружи, лицо его находилось футах в двух от их лиц. Его сумбурное мурлыканье песни «День и ночь» делало напряжение для беглецов еще более кошмарным.
Исполнив свой приятный долг, американец постоял, разглядывая эту нелепую пагоду с покровительственным одобрением, изучая каждую архитектурную деталь, однако глаз Шерфа или Ганса, глядящих сквозь отверстия, так и не заметил.
В конце концов он отвернулся и обратился к одному из своих друзей:
— Слушай, Дон, и кто поставил здесь эту… антисанитарную штуку?
Дон отозвался:
— Может, забудем всю эту… историю?
— Конечно, … ее, — ответил первый американец, и они пошли прочь, словно не видели и не слышали ничего особенного.
Оба немца расслабились, тела их одеревенели от неудобных поз.
— Где этот чертов ключ? — прошептал Шерф, роясь в карманах мундира.
Наконец нашел его под дырявой подкладкой и повернул в замке наручников.
— Виа Дженнайо, двадцать два, квартира восемнадцать, — сказал он.
— Что-что?
— Мы сейчас расстанемся. Так безопаснее. Иди по этому адресу. Верхний этаж. Спросишь Зандбека.
— Это где?
— Одна из улиц, ведущих к гавани. Запомни: виа Дженнайо двадцать два, квартира восемнадцать. Пойдешь первым. Желаю удачи.
Ганс с облегчением покинул зловонное укрытие и быстро зашагал к морю. Внезапно он ощутил такую жуткую усталость, от какой в некоторых странах люди охотно признаются в несовершенных преступлениях ради возможности немного поспать. Из-под тяжелых век мир выглядел неприветливо, и Гансу казалось, что, пожалуй, самый простой образ действий — сдаться властям. Для виновного убежище представляет собой тюрьму.
Дождь по-прежнему лил с какой-то непреклонной мягкостью. Все небо было затянуто тучами. Он мог продолжаться в течение нескольких недель.
Ганс случайно взглянул на адресную табличку. Там было написано «Via Qennaio 22». Особого облегчения не ощутил, но продолжал следовать полученным указаниям. Стал подниматься по наружной лестнице, шедшей зигзагом по стенам темного внутреннего дворика. Дождь сопровождал его в этом пути.
На звонок в дверь из-за нее ответил грубый голос на правильном, очень уж правильном итальянском. Ганс улыбнулся и сообразил, что забыл от усталости фамилию, которую должен назвать. Такая распущенность, такая неспособность думать и приводит к сдаче властям.
— Штейнбока, — сказал он.
В голосе по ту сторону двери прозвучали недоумение и подозрительность.
— Здесь таких нет.
— Штейнберга. Штейнбека. Зальцбурга.
— Что вам нужно от этого человека?
Ганс отбросил осторожность и заговорил по-немецки.
— Меня прислал Шерф. Наступила пауза.
— По-немецки не понимаю, — произнес голос.
В сильном раздражении из-за собственной глупости Ганс безнадежно махнул рукой и поправился:
— Мюллер. Я от Мюллера из Специи. Он еще не появлялся?
— Ваша фамилия? — спросил голос.
— Винтершильд, из сто восьмого пехотного. Да, вспомнил ту фамилию. Зандбек. Я очень устал.
Послышалось звяканье цепочек, и дверь открыл небрежно одетый низенький, лысеющий блондин.
— Входите.
Ганс вошел в комнату почти без мебели. Там были только раскладушка, газовая плита и мешок с одеждой.
— Вы слишком неосторожны, — сказал блондин. — Подобное легкомыслие может кончиться для всех нас арестом. В Ливорно моя фамилия Роберти. Я…
Ганс больше ничего не слышал. Он расслабленно повалился на раскладушку и заснул мертвым сном.
Двадцать часов спустя Ганс проснулся, в лицо ему лился свет зимнего солнца. Он лежал на полу. Зандбек на раскладушке. Шерфа не было.
Ганс закрыл глаза, чувствуя, как солнечные лучи пронизывают его поры.
— Доброе утро.
Шерф вошел через дверь, ведущую на крышу. На нем была старая гражданская одежда.
— Где ты был? — спросил Ганс.
— На крыше, пил кофе.
— Кофе?
— Из желудей. Хочешь?
— Я умираю от голода.
— Пошли.
Зандбек заворчал, вздохнул, приоткрыл один глаз и сказал:
— Потише. Шерф улыбнулся.
— Несносный характер.
Зандбек что-то пробормотал и перевернулся. Гансу даже не верилось, что совсем недавно этот человек так волновался. Небо выглядело свежевымытым, чувствовалось, что в полдень будет тепло. Пока что воздух был свежим, бодрящим. Уличные шумы разносились далеко, явственно.
Глянув на слепящий свет, Ганс зажмурился. В городе было очень тихо. Большие голые деревья слегка раскачивались, тени на мостовой меняли свой рисунок, будто сеть в прозрачной воде. Ганс улыбнулся. Он снова стал замечать окружающее.
— Ты уезжаешь в одиннадцать, — сказал Шерф.
— Куда?
— Как я говорил, в Рим.
Поддавшись внезапному порыву, Ганс сказал:
— Я хочу во Флоренцию.
На лице Шерфа отразилось удивление.
— Во Флоренцию? С какой стати? А, да что в этом такого?
— Там одна девушка, — ответил Ганс.
— Девушка, у тебя? — удивился Шерф. — Невероятно. — И заговорил другим тоном: — Послушай, я старался для тебя не ради удовольствия. Когда уплатишь свой долг, поезжай куда хочешь, но пока будешь делать то, что тебе сказано.
— Долг? — переспросил Ганс. — Но я думал, это патриотическая организация, не требующая никакой оплаты.
Шерф понимающе улыбнулся.
— Патриотическая, но, как и во всех прочих организациях, ее служащим нужно жить.
— Я что-то не совсем понимаю. Ты говоришь о моральном или финансовом долге?
— Когда приедешь в Рим, поймешь, что это в сущности одно и то же.
На крышу вышел зевающий, неряшливый Зандбек. Шерф продолжал:
— Автобус, на который ты сядешь, приедет в Рим часов в шесть-семь вечера. На всякий случай напоминаю: виа дель Аспромонте, пятнадцать. Скажешь там, что тебя прислал Мюллер из Специи. Сообщишь, что Шнайдер отплыл на судне «Фернандо По» по расписанию, и Специя пока что закрыта. Мюллер находится в Ливорно у Зандбека.
— Долго пробудешь? — спросил Зандбек.
— Месяц-другой.
— Господи, — произнес Зандбек, — никакой тебе личной жизни.
— Поедешь в одежде, которою тебе даст наш друг Зандбек.
— У меня только одно пальто — для себя, — сердито сказал тот.
Шерф улыбнулся.
— Теперь ни одного нет. Ганс, ты будешь глухонемым в темных очках. Я дам тебе слуховой аппарат. В кардан сунешь карту Рима. Ни с кем не разговаривай.
И полез в карман.
— Вот тебе деньги на проезд и тысяча лир в союзнической военной валюте на карманные расходы. Имей в виду, это в долг. И боюсь, ехать тебе придется без документов, так как Шуберт — в Риме скажешь, что Шуберт так и не появился. Возможно, им известно больше, чем нам, а если нет, строить догадки они могут с тем же успехом, что и мы.
Ганс поглядел на Шерфа с восхищением.
— Знаешь, когда ты был под моим началом, я бы ни за что не доверил тебе дела, требующего такой смелости и инициативы.
— А я, — ответил Шерф, — ни за что не поверил бы, что женщина может играть роль в твоей жизни. Вот так. Жизнь полна неожиданностей, и обстоятельства меняют людей.
Он ненадолго задумался и добавил:
— Даже нацистов.
9
Вскоре после полудня, когда автобус проезжал мимо Фаллоники, его на большой скорости обогнал джип. Валь ди Сарат, сидевший рядом с водителем, проехал в нескольких футах от Ганса. Оба не заметили друг друга. Происходило все так, будто театральная труппа отыграла в Специи и Ливорно и теперь ехала в Рим снова разыгрывать свой спектакль.
Полиция и карабинеры усиливали поиски к югу от Специи, когда Ганс приехал в Рим. Ему помогли сойти пассажиры, горевшие желанием выразить признательность mutilato della guerra[58]. Все они были в приподнятом настроении, потому что эвакуировались и теперь возвращались домой после долгого, мрачного периода опасностей и разлуки. Ступив на священную землю родного города, они лили слезы и пели «Stornelli». Ганс слегка улыбнулся, помахал им рукой и медленно пошел по улицам.
Залитые ясным вечерним светом здания отбрасывали громадные тени. Стены, чистые и величественные, как струнная музыка, теплые, но отчужденные, словно бы погрузились в глубокую безмятежность. Ангелы на церквах улыбались, ямочки на их щеках оттеняла дразнящая игра света и тени. Надписи на свитках пророков были удивительно четкими, буквы, глубоко вырезанные в сером камне, чернели. В это время дня глаз радовали мельчайшие тонкости, изящные детали архитектуры, окутанные чистейшей атмосферой начинающихся сумерек. Рим лежал словно зрелый плод на блюде холмов, и держаться за жизнь стоило.
