Владимир Першанин - Штрафник, танкист, смертник
Записная книжка при мне. Она опять попалась на глаза кому-то из политработников медсанбата. Открутился, но записи стал вести короче, маскируя их под байки или стихи. Листаю почти выцветшие страницы августа сорок третьего.
…Жестокость на войне. Кому-то не понравилось, как ротный Таранец расстрелял на глазах десятков людей пленного ефрейтора за фотографии на фоне убитых советских танкистов. Я разговаривал с одним из пленных. Он признался, что немецкие солдаты боятся сдаваться в плен. Особенно после приказа о полном уничтожении оставляемых советских городов и деревень, расстрелах заключенных и заложников, массовом угоне жителей на Запад. Когда немцы отступали из Мценска (ведь это Россия, незабвенный Лесков — «Леди Макбет Мценского уезда»!), специальная рота факельщиков обходила уже практически уничтоженный город, сжигала уцелевшие сараи, недогоревшие дома, подвалы, даже курятники. Людей на улицах отстреливали, как животных, не спрашивая документов, не задавая вопросов,
…Снова самострелы. Их много. Некоторые признавались, что стреляли в себя, теряя голову от страха. Другие — хладнокровно, с такими ухищрениями, что я бы никогда не додумался. Через тряпки с завернутым куском мыла, через каски, набитые травой. Такие опасались стрелять в руки, пускали пули в бок, бедро. Выездное заседание трибунала. Обвиняемые ведут себя по-разному. Чаще каются, просят дать возможность искупить вину. Изредка полнейшее равнодушие или истеричные выкрики: «Стреляйте, все равно на бойню погонят!» К расстрелу приговорили двоих-троих, остальных, с десяток, — к штрафной роте.
…Старший лейтенант не смог выбраться из окружения. Подженился. Весной сорок второго начальник полиции поставил условие: или в полицию, или в лагерь. Ушел в лес к партизанам. Рассказывал, как безжалостно и умело их преследовали специальные отряды полиции, свои же, русские. Друг друга не щадили. Пленных партизан вешали за челюсть на крюках или вниз головой на телеграфных столбах. Люди, мучаясь, умирали сутки-двое. К лету сорок третьего некоторые полицаи переходили на сторону партизан. Чтобы оправдаться, освобождали и приводили с собой арестованных заложников, членов партии, приносили оружие, медикаменты. Полицаев вроде принимали, но вскоре по-тихому стреляли или топили. Мстили за погибшую родню и друзей. Мало кого щадили. Самых молодых. Мальчишек лет по семнадцать. Да и то не всех. Когда пришли наши, старшего лейтенанта проверяли две недели в особом отделе. Помогла справка за подписью секретаря райкома. В начале войны командовал стрелковой ротой, в июле сорок третьего доверили только взвод. Был ранен во втором бою. Не скрывает радости, что все так складывается. Поверили, простили (за что?), и он снова командир.
…Немецкий «фердинанд» из засады расстреливал за два с половиной километра наши танки, идущие по рокаде (дорога, параллельная передовой). Вначале никто ничего не мог понять. Выстрелов из-за дальнего расстояния и гула моторов слышно не было. Сильная оптика, высокая точность наведения. Пробивал борта «тридцатьчетверок». Маскируясь, стрелял очень редко, и только по танкам. Долго не могли понять, откуда прилетают снаряды. Когда вычислили, привезли две дальнобойные пушки-шестидюймовки. Командир батареи рассчитал расстояние и, выпустив пять снарядов, поджег самоходку.
…Наши летчики — молодцы. Идут в атаку, невзирая на численное преимущество. Дерутся отчаянно, но гибнет их много. Немцы — опытные асы. О господстве нашей авиации в воздухе летом сорок третьего говорить не приходится.
…Разговаривал с сержантом, награжденным тремя медалями «За отвагу». Наводчик «сорокапятки». Четыре ленточки за ранения. Под Орлом мина уничтожила почти весь расчет и разбила пушку. Осколками срезало три пальца. Сержант считает, что его переведут в ездовые. Про свои пушки говорил так: «Мелкие, но злые». Перечислял подбитую технику. Запомнилось, что в последнем бою с пятисот метров успел расстрелять четыре пулеметных гнезда. Приезжал командир батареи, привез спирта, махорки, спрашивал, когда выпишется. Обещал орден и сразу забрать, как только подживут культяшки.
— Пойдешь?
— Пойду, — ответил сержант.
— А как же в ездовые?
— Не знаю. В батарее и дивизионе меня уважают. Не хочется бросать своих.
Его выписали через два дня. Что-то в сержанте после четырех ранений сломалось. На медкомиссии не притворялся, но и не старался показать, что здоров. Признали «годным к нестроевой». С первой же командой ушел в хозвзвод стрелкового полка. На прощание говорил так: «В истребительном полку меня без пальцев сразу к пушке поставят. Там глазомер нужен, не пальцы. А вот в пехоте с винтовкой не справлюсь. Буду возле лошадей».
…Делая записи — рискую. Политработники, особисты. Ну, особисты не такие дуболомы, как их позже изобразят в фильмах девяностых годов. Когда под видом правды-матки будут гнать несусветную чернуху, вплоть до страшилок о детях-диверсантах, завербованных немецкой разведкой. Возможно, подобное было. Но за все время войны мне ни разу не приходилось встречаться с такими фактами или слышать что-то достоверное о детях-шпионах. А насчет особистов? Будь они такими мордастыми дуболомами без мозгов, шпионы пешком бы в тылу ходили. Особист — натура сложная. Натасканные в спецшколах, прошедшие свою особую подготовку. С нашим особистом у меня были неплохие отношения. Но расшифруй он мои записи, мне пришлось бы туго. Может быть, пожалел? Не знаю. От них требуют результатов. Жестокость объясняется нежеланием многих попасть на передовую. Расстреливая людей, они тоже боялись смерти. Ее все боялись, кроме психов. И пехота, и танкисты, и особисты. Умирать не хотел никто.
Глава 8
Сразу несколько новостей. Первая — бригаду снова возвращают в распоряжение сороковой армии Воронежского фронта, где я воевал с марта сорок третьего года. Это — неплохая новость. Бригада, корпус и другие части считались прикомандированными. Отношение было не всегда как к своим. Может, потому, от бригады после штурма Орла остались только штаб да тыловые подразделения.
Вторая новость — тоже неплохая. Капитана Антона Таранца, утвержденного на должность командира второго батальона, направляют в командировку в Челябинск за новыми танками. Группа — человек двадцать пять. Механики-водители, командиры танков, сопровождение. Выезжать надо срочно, а я числюсь раненым. С начальником санбата вопрос решается быстро. Меня и Леню Кибалку выписывают в один день. В бригаде получаем новую форму, сапоги, комбинезоны. Все же едем на крупный оборонный завод как представители Красной Армии.
Мне в спешке вручили медаль «За боевые заслуги». Наградной лист заполняли буквально на ходу. По инициативе замполита бригады. За новой техникой едут лучшие офицеры и бойцы — как же без наград? Так я получил свою первую награду за два неполных года войны и четыре ранения. До Тулы нас довезли на попутных машинах. Вокзал и дома вокруг него были сильно разрушены. Начальник комендантского патруля, проверяя наши документы, предупредил:
— Поедете через Москву. По столице не шататься. Там свои законы. Патрули на каждом шагу. К любой мелочи прицепятся. Личные документы и командировочные предписания держать всегда наготове. Обращение — строго по уставу. Зевнете, не отдадите честь майору или полковнику, пеняйте на себя. Вместо Челябинска — на губу, а следом с маршевым батальоном на передовую.
— Не пугай, капитан, — добродушно проговорил Таранец. — Мы и так пуганые.
— Как хотите. Но в Москве порядок держат железно.
— Учтем…
Впрочем, в Москву мы прибыли вечером, а утром нас впихнули в пассажирский вагон. Утром двинулись в путь, успев глянуть на столицу только через окно. Если Москву проскочили мигом, то остальной путь до Челябинска, через Сызрань, Куйбышев, длился дней пять. Останавливались на каждом полустанке, пропуская мимо тяжелые составы, идущие один за другим на запад. Устроились неплохо, заняв три купе и пару боковых ниш плацкартного вагона. Почти каждому досталась индивидуальная полка. Те, кто помоложе и поменьше ростом, приспособились спать по двое. Ехали весело, хотя случались неувязки с питанием. На станциях меняли трофеи на самогон, овощи, молоко. Леня Кибалка имел небольшой немецкий «вальтер». Вороненый, изящно отделанный. К нему привязались два молодых железнодорожника.
— Продай!
— Ребята, в тюрьму влетите! — предупредил я.
Оба засмеялись. Объяснили, что тюрьма им не грозит. Разве что броню снимут да на фронт отправят. Цену за «вальтер» подняли до литра самогона, буханки настоящего домашнего хлеба и в придачу обещали здоровенного, как полено, сушеного судака. Даже у меня слюни потекли. Сушеная рыба со свежим хлебом и чаем. Мечта! Обмен состоялся. Выпили самогон, а потом с сушеным судаком ведро чая. Вернее, кипятка, куда бросали крошечные порции грузинского, мелкого, как пыль, чая.
