Игорь Акимов - Дот
Он снял с убитого водителя автомат, с лейтенанта — бинокль и «чезету» вместе с поясом и кобурой, забрал из багажника все патроны, одеяло и еду. Услышал (нет — почувствовал), что бензин уже не льется, проверил, — так и есть, из трубки не лилось. Понятно: эти немцы — после того, как пересекли границу, — еще ни разу не заправляли свои мотоциклы. Ромка чертыхнулся, вытащил из коляски и оставил на дороге тело лейтенанта, откатил теперь уже ненужный мотоцикл вплотную к горящему, приткнул так, чтобы пламя без труда на него перебралось. Жалко хорошую вещь. Было бы хоть немножко времени — припрятал бы, а потом — в самоволке — гонял бы по всему району, барышень катал…
Огонь не спешил перебираться на вторую машину. Ромка сообразил — и бросил несколько сухих, давно умерших тополевых ветвей поперек на оба мотоцикла. Огонь обрадовался новой пище, облизал, дегустируя, серое дерево, зацепился — и стал его заглатывать. Вот теперь сгорит наверняка.
Ромка возвратился к своему мотоциклу, снял с руля и повесил через плечо автомат, указал Залогину на багажник: «поменяй магазин». Это ему напомнило, что надо бы проверить и свой автомат. Проверил. Патроны есть. Да и по весу чувствуется: магазин полный. Ромка для чего-то потянул носом воздух. Пахло только гарью. Зато ничего, кроме пламени, не слыхать. Нет погони. Пока — нет… Тимофей сидел в коляске, укутавшись в одеяло. Глаза закрыты. Видать, крепко ему досталось.
— Куда рулить, Тима?
6
Этого венгра знали все окрест. Он разводил хмель, держал несколько коров; был прижимист: у таких зимой снега не допросишься. Его давно бы следовало отселить, подозрительным личностям в этой зоне было не место, но граница только осваивалась; до хуторянина руки начальства так и не дошли.
Хутор стоял над речкой. Невысоко, но в самый раз: его не доставало половодьем, каменистый холм был всегда сухим. Крепкий дом, крепкие сараи и коровник, крепкая ограда. Все из камня. Далеко за камнем ездить не надо: нагнись — и бери. С севера, от реки, к хутору подступал ухоженный яблоневый сад. Сад охватывал хутор с трех сторон, оставляя открытой только южную, солнечную, где были виноградник и двор.
Если человек живет на земле — она его формует. Ладит под себя. Большая удача, если ритм человека сочетается удачно с ритмом его земли. В таком случае он живет легко и мало болеет; жизнь у него получается. Если же ритмы не совпадают… Если ритмы не совпадают — лучше бы этому человеку найти другое место. Но кто ему скажет об этом? Могла бы сказать душа, да кто ее слушает? Вот он и мучается. Его ломает — а он даже не понимает этого. Его ломает, пока он не приспособится к земле, пока не станет таким, как она. Это не значит, что он станет плохим, но лучше б ему жить на земле, которая соответствует его природе.
Кто знает, каким был Шандор Барца прежде, — до того, как оказался на этом каменистом холме. И каким стал бы, поселись он, скажем, на черноземе или на супеси, которая прежде счастливо сожительствовала с сосновым бором. Бесспорно одно: нынешний Барца сторонился людей. Не опасался — вот этого в нем точно не было; просто они были ему не нужны. Ни их внимание, ни их присутствие. Одинокая планета, летящая в пустоте. Согреваемая любовью к жене и дочерям. Может быть — любовью к этой земле, к этому дню, к Богу, который все-таки не оставил его без любви. Выбор такой судьбы требует отваги. Интересно было бы знать — из чего выбирал он…
Когда пограничники подкатили к воротам, хозяин уже встречал их. В английской тройке, в тирольской шляпе с короткими полями, в начищенных хромовых сапогах и с трубкой. Он слишком поздно разглядел, с кем имеет дело, сунул трубку под седые усы, сузил белесые глаза и ждал.
— Здорово, дед! — Ромка затормозил в последний момент, венгра обдало пылью; впрочем, он и не поморщился. — Табачком поделишься?
— А я-то думал, что вы уж стоите в очереди на Божий суд, — сказал Барца, намеренно коверкая речь. Это была демонстрация. Каждый утверждается, как может.
— Для нас повесток не хватило. Пока напечатают — поживем.
— Ну, одному-то повестку уже вручили. — Барца пригляделся к узбеку. — Не ваш?
— Теперь все наши — наши, — сказал Тимофей, выбираясь из коляски. — Здравствуй, батя. Меня-то признаешь?
— Сегодня тебя непросто признать, капрал, дай Бог тебе здоровья…
— Видел немцев?
— Пока не видал. Но вчера мальчонка с соседнего хутора прибегал. От Крюгера, ты его должен знать. Там они стоят. Фуражная команда.
— Не бойся, мы у тебя не задержимся… — начал Тимофей, но Барца его перебил:
— А я уже давно ничего не боюсь.
— Не петушись, Барца. Мы же понимаем: у тебя жена, дочки. В такую пору тебе нужно быть чистым и… — Тимофей попытался вспомнить слово «лояльным» — и не смог. Это слово Тимофей слышал не раз — и понимал его смысл, — но оно так и не нашло места в его словаре. Ничего не поделаешь: патрон другого калибра. — Мы не навлечем на тебя беды. Даже если немцы появятся — здесь воевать с ними не будем.
Барца обвел их медленным взглядом. Что-то в нем смягчилось. Стальной стержень исчез.
— Так в чем нужда?
— В куреве! — встрял Ромка.
— Я хотел, чтобы ты поглядел мою спину, — сказал Тимофей.
— Покажи.
Тимофей повернулся спиной, пощупал пальцами бинты, еле слышно застонал — показал место.
За сутки повязка разболталась, Барца легко приподнял бинты. Кожа его пальцев была гладкой, но твердой. Тимофей поневоле зажался, предчувствуя боль. Боли не было.
— Не беда, — сказал Барца, — пуля застряла между ребрами. Пошли в дом. — Взглянул на Залогина и Ромку. — И вы заходите. Стефания накормит, чем Бог послал. А то своими голодными глазами всех немцев в округе распугаете.
Ромка не нашелся сразу, что ответить в этом же духе, да и перспектива подхарчиться домашним смягчила его сердце. Спросил:
— Куда мотоцикл убрать?
— За клуню. Если вас и станут искать — туда никто не заглянет.
Тимофей уже бывал в этом доме; в нем ничего не изменилось. Чисто, светло. А почему в нем что-то должно меняться? Что Барце война? Мужик живет своей жизнью, растит дочек, ведет хозяйство. Его дело — сторона. Камень, который лежит на дне, а жизнь течет над ним…
И Стефания не изменилась. Она и прежде встречала пограничников без улыбки, и теперь — только кивнула. Губы сомкнуты. В теле — напряг; в глазах… Что у нее сейчас в душе — то и в глазах. Оно и понятно: женщина. Если в соседней комнате затаились три твоих дочки, а в дом вошли распаленные боем, увешанные оружием чужие мужики…
Барца сказал Стефании что-то по-венгерски, взял стул и поставил в метре от окна. Сказал Тимофею: «Садись». Тимофей сел. «Да не так! — сказал Барца, — спиной к свету». Тимофей пересел. Барца достал из кармана пиджака большой складной нож с ручкой из козьего рога (не покупной — самодел), — и одним движением срезал повязку. Острая штука. Потрогал место, где засела пуля. Теперь боль возникла, но боль приятная.
Появилась Стефания. В одной руке — бутыль с самогоном, в другой — бинты и баночка с мазью. Налила полный стакан самогона и протянула Тимофею.
— Не надо, — сказал Тимофей, — я потерплю.
— Пей! — велел Барца.
Самогон был яблочный. В голову не шибанул. После него во рту остался неожиданный терпкий привкус. Тимофей провел по небу языком. Так это же виноградные косточки! — обрадовался он узнаванию. Во время кормежки обязательно приложусь еще разок. Правда, я командир, и моя голова должна быть светлой… Да что сделается моей голове от пары глотков? Ничего ей не сделается. И рука — коли придется пострелять — будет тверже.
Стефания достала из буфета — и протянула ему — деревянную ложку. Тимофей взял ложку, оглянулся на Барцу. «Давай-давай, — кивнул Барца, — зажми в зубах…»
Он полил лезвие ножа самогоном, поджег спичкой и подождал, пока огонек угомонится; взял у Стефании смоченную самогоном тряпицу, протер Тимофею под лопаткой; похлопал по плечу: «Расслабься, капрал, опусти плечи… Вспомни что-нибудь доброе…» Тимофей закрыл глаза, все тело пробило потом, даже темя взмокло. Но боль оказалась терпимой, почти никакой. Тимофей открыл глаза — и в этот момент Барца поддел пулю…
— Сувенир, — сказал Барца. — Оставишь себе на память?
Тимофей отрицательно мотнул головой. Тупо взглянул на Стефанию, которая заняла место мужа. Она секунду помедлила — и вдруг одним коротким движением сорвала бинт, присохший к ранам на груди. Кровь только проступила, но не потекла. В пулевом ранении кровь была тяжелая, буро-лиловая; штыковая рана казалась вовсе безобидной. Тимофей увидел, что его кандидатский билет ВКП(б), проколотый штыком, приклеился к бинту. Как же я забыл о нем… Мысль была тупая, медленная, без оценки и продолжения. Тимофей потянулся к билету, оторвал его от бинта, попытался открыть, но из этого ничего не вышло: склеился. Тимофей засунул билет в карман бриджей, положил руки на колени, подумал, как же хочется спать, взглянул на Стефанию — и неожиданно для себя отметил, что ведь красивая баба, а уж какая, должно быть, в молодости была… Она поняла этот взгляд, в ее глазах засветились смешинки. Она взяла Тимофея за плечи (в этом не было нужды, но ей вдруг захотелось ощутить пальцами эластичность этой молодой, красивой кожи), слегка встряхнула: расслабься. Тимофей расслабился. Тогда она еще раз смочила тряпицу самогоном, протерла раны на груди и на спине, затем смазала их, макая палец в баночку с мазью. Вытерла палец передником и взяла иголку с ниткой. Тимофей опять зажался. Стефания потеребила его за плечо, засмеялась и что-то сказала мужу.
