Порфирий Гаврутто - На берегу Днепра
— А ты-то хоть подбил одного? — спросил Кухтин.
— А тут трудно узнать, кто их подбил. Все ведь стреляют.
— Это верно.
— Тогда они повертывают обратно, заходят немного правее, а там уже пехотинцы отошли, и прямо во фланг нам ударили. А я как нарочно на правом фланге крайним был. Заметили меня, стреляют, да так, что и головы поднять нельзя. И все-таки я изловчился и четыре их танка подбил. И еще б можно было, а патронов нет. Смотрю на своего второго номера, что, мол, делать-то дальше. Как быть? А он парень смекалистый, с одного взгляда понял меня. «Поползу, — говорит, — я в соседний расчет, может, у ребят лишние патроны есть». И только высунулся из окопа, а осколок и угоди ему в грудь. Кровь у него течет, перевязать бы надо, а тут к нашему окопу совсем уж близко два танка подошли. Схватил я гранату да под гусеницу одного швырнул ее, а другой налетел на наш окоп и давай его утюжить. Засыпало нас землей. Не повернуть ни рукой ни ногой. К счастью, правда, грунт твердый был. Землей-то нас засыпало, но не сдавило. Ну ладно! Танк поутюжил нас и уехал. Потом слышим — их пехота идет. «Ну, — говорит Колягин, — всё, сейчас прикончат они нас». А я какой-то безразличный, лежу полузарытый и ничего не соображаю. А Колягин снова шепчет мне, дескать если ты живым останешься, то хоть письмо домой напиши. И тут он поднатужился, немного вылез из земли и прикрыл мою голову своей окровавленной грудью. «Зачем, — говорю, — так сделал?» «А это, — отвечает, — на случай, если немцы подойдут, так чтоб тебя не убили. Мне, — говорит, — теперь все равно…»
Кондратьев умолк, свернул папиросу, закурил и еще тише продолжал:
— И вот подходят они…
— Кто, немцы? — спросил Ванин.
— Ну да. Подходят, значит, и слышу, как кто-то из них ударил Колягина по голове. Он застонал. Тогда они наставили ему штык в спину и прикончили его. Два раза пырнул его штыком немец, и два раза этот штык скользнул возле моего виска. Ну, постояли они немного, что-то поговорили и ушли…
Сколько я так пролежал, не знаю. Только когда наступил вечер, я тихонько сдвинул с своей головы уже закоченевшее тело Колягина, с большим трудом высвободил одну руку и начал себя откапывать. Три часа выбирался из земли, а когда вылез, то и силы потерял. Потом отдохнул немного и ползком добрался до своих.
— И тебя, говорят, даже не узнали? — спросил Кухтин.
— Да, было и такое, — подтвердил Кондратьев. — Потому что вместо брюнета блондином стал.
— Ничего, — успокоил его Кухтин. — Это почетная седина, фронтовая.
— Тише, хлопцы! — прервал разговор Ванин. — Старший лейтенант Коноплев пришел.
Солдаты притихли.
— Итак, товарищи, — начал Коноплев. — Наше внеочередное комсомольское собрание бригады считаю открытым…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Целые сутки Сидоров не приходил в сознание. Он бредил, ругался, вскакивал с постели и все время пытался куда-то бежать. Его удерживали, успокаивали, он открывал глаза, узнавал окружающих, а через несколько минут снова начинал говорить, звал Кухтина, читал какие-то стихи.
Временами он утихал, и тогда Ганна и Настя, дежурившие у постели раненого, с ложечки поили его теплым молоком.
Осунувшийся и беспомощный, Сидоров тяжело дышал, в груди у него что-то гулко клокотало, и временами женщинам казалось, что он задыхается.
— Такой большой, красивый! Ему бы жить да жить, а вот, поди ты, искалечили. Эх, господи, куда ж ты только смотришь! — причитала зашедшая проведать Ганну и Настю Кабаниха.
— Да вы, тетя Даша, раньше времени его не хороните, — заметила Ганна. — Он крепкий, выдержит.
— Дай бог, голубушка, дай бог! Хороший, должно быть, человек. Федор-то мой все рассказывал про него. Смелый, говорит, и товарищ наилучший.
Женщины не заметили, что Сидоров, открыв глаза, молча рассматривал хату. Почувствовав острую боль в груди, он вспомнил все. Перед его глазами промелькнул бой, стреляющий из танка Кухтин, рукопашная схватка, гитлеровец, пырнувший его штыком в грудь, разгоряченное лицо сражавшегося рядом Будрина. «Где они? Что с ними? Устоял ли батальон?» — завертелось у него в голове. Сидоров заерзал на постели и, приподнявшись на локте, тихо спросил:
— Где я?
Ганна встала из-за стола, подошла к нему, торопливо заговорила:
— Лежите! Вам нельзя подниматься.
— Где я? — снова повторил Сидоров.
— У своих. Разве вы меня не узнаете?
Сидоров опустил голову на подушку, закрыл глаза, полежал некоторое время молча, потом посмотрел на Ганну.
— Ганна? Дочь Луцюка?
— Да.
— Где наши? Что с ними?
— Все живы-здоровы! Вот только вы пострадали. Но вы не беспокойтесь. Врач сказал, не очень опасно, — быстро проговорила молодая женщина.
Помолчали.
— А что Кухтин? Живой ли? — снова заговорил Сидоров.
— Жив! — торопливо отозвалась Настя. — Ни одной царапины. Он только что здесь был.
— Ишь ты, перепелка! — болезненно улыбнувшись, сказал Сидоров. — Рада за него?
Настя смутилась.
— Ничего, ничего!.. Настей, что ль, тебя зовут?
Настя молча кивнула головой.
— Хорошие вы ребята!
— Вам нельзя много говорить, — строго предупредила Ганна.
— Ничего со мной не сделается. Теперь оживу. Я себя знаю… Так, значит, Днепр форсировали?
— Переправились. Еще в тот день, когда вас ранило, — ответила Ганна.
— Ох, сынок, и сила прошла! — вступила в разговор Кабаниха. — День и ночь идут. И все больше на машинах, на машинах. Все здоровые, крепкие, а одежа на них справная.
— Значит, погнали фашиста?
— Погнали, сынок. Днями домой, в Сахновку, пойдем.
— Хорошо! — совсем тихо произнес Алексей и закрыл глаза. Он тут же уснул.
Женщины на носках тихонько отошли от постели, сели за стол и долго сидели молча, прислушиваясь к тяжелому дыханию Алексея. Тишину нарушила Кабаниха.
— Господи! — сердечно прошептала она. — А в грудях-то у него все кипит и кипит. Наверное, что-нибудь там повредили.
Никто ей ничего не ответил.
За окном послышался шум мотора. К хате, где лежал Сидоров, подъехала санитарная машина. Из кабины ее выскочил Кухтин. Женщины встали из-за стола.
Кухтин встретился с ними в дверях.
— Ну что с ним, лучше стало? — спросил он их.
— Лучше! Разговаривал с нами, сейчас спит, — ответила Настя.
Кухтин прошелся по хате, подошел к постели, внимательно посмотрел на Сидорова, потом на женщин, сказал им:
— Надо разбудить его.
— Зачем же? Не надо! Пусть отдыхает, — торопливо произнесла Ганна.
— А как же? Я ведь на санитарке за ним приехал. Повезу на левый берег, в медсанбат.
Он разбудил Алексея, перебросился с ним несколькими фразами, затем положили Сидорова на носилки, понесли в машину.
— Отставить! — крикнул подбежавший к санитарной машине Черноусов. — Несите обратно в дом.
Все непонимающе уставились на майора.
— Да, да, несите обратно, — подтвердил комбат. — Он сегодня полетит на самолете. Прямо в наш десантный госпиталь попадет.
— Да ну? — обрадованно протянул Кухтин.
— Конечно! Комбриг вызвал для раненого комбата самолет. Вместе с ним полетит и Сидоров.
— Это уже совсем хорошо! — восторженно вставил Кухтин.
— Спасибо, товарищ майор, — слабым голосом поблагодарил его Сидоров.
— А мне-то за что? Тебе спасибо, Сидоров! За хорошую службу, преданность и отвагу спасибо. Ну несите, несите его в дом. А то ведь ему холодно.
Кухтин и санитар подняли носилки, внесли Алексея в хату, снова уложили его в постель.
— Ну а вы, товарищи, — обратился он к женщинам, — можете уже идти домой. В вашем селе больше нет немцев и, надо полагать, что больше никогда не будет. Погнали их! И хорошо погнали!
— Слава тебе, господи! — воскликнула Кабаниха и перекрестилась.
— Да не господу, а солдатам слава! Вот таким, как Сидоров, Кухтин, и другим, — улыбнувшись, вставил майор.
— И солдатам слава! — добавила Кабаниха и опять перекрестилась.
Майор взял табуретку, поставил ее возле постели Сидорова, сел, начал с ним разговаривать. Они вспомнили дивизию, где прежде вместе служили, бой за Малоярославец, общих знакомых.
— Да, кстати, — спросил майор, — цела ли ее фотокарточка?
— Цела, товарищ майор, только испорчена вся.
— Как же так? — удивился комбат.
— Немец когда штыком меня ударил, то пробил блокнот, а там и карточка лежала. Вся в крови теперь, ничего не разберешь. И партбилет тоже испортили.
— Ничего, ничего! — успокоил его майор. — Партийный билет заменят, а фотокарточку она тебе новую подарит.
Сидоров промолчал.
— Ну ладно. Я пойду, — сказал майор. — Поправляйся, выздоравливай да не забывай меня. Пиши… Буду очень рад. Ну, давай руку!
Сидоров подал. Комбат взял ее, подержал в своих руках, крепко пожал и направился к двери.
