Марк Хелприн - Солдат великой войны
На этой неделе я испытал жестокий удар. Во вторник Ваш отец принес в контору машинку, которая, насколько я понимаю, называется «пишущей». В тот же день Антонио, молодой человек с небрежным корявым почерком, предал свою профессию и принялся стучать на этом чудище, точно косоглазая курица, печатая контракты первостепенной важности. Он может напечатать две страницы за час! Такая удивительная скорость мне не по плечу.
Мало того, что на этой – а может, и еще на одной – машинке можно печатать самые важные документы, так дьявол, который привез их в контору, появился в четверг с пачкой грязной черной бумаги, которая, вставленная между листами, позволяет получить до пяти копий исходного документа.
Хотя результат отвратительный, все идет гораздо быстрее, и работы у нас теперь только для трех писцов и трех машинок. Ваш отец собирается оставить лишь одного старого писца, чтобы вести протоколы, писать письма и сопровождать его в суд. Моя рука уже не так быстра для подобной работы. Как Вы знаете, она нелегка.
Мне придется выйти на пенсию, но я не могу себе этого позволить. Все свои деньги я потратил на сок.
Поскольку к пишущим машинкам у Вас отношение такое же, как у меня, умоляю о содействии. Помогите мне предпринять последнюю попытку.
Я должен стать профессором теологии и астрономии в университете, где Вы сами учитесь. Я долгие годы изучал и формулировал идеи и теории, которые откроют загадку этой тягостной жизни. Я не прошу много денег, только компенсацию расходов на сок.
Вы должны устроить мне эту должность. Если она уже занята, я готов помогать тому, кто ее занимает, в выполнении его обязанностей, если необходимо, то и бесплатно, потому что скоро я начну получать небольшую пенсию. Собственно, если необходимо, я готов внести сумму, необходимую на содержание профессорской должности, при условии ее получения.
Я приеду в середине следующей недели, чтобы предпринять последнюю попытку. С наилучшими пожеланиями, искренне Ваш – Орфео Кватта».
На следующий день, когда Алессандро вернулся с последней лекции, Орфео уже ждал у дверей.
– А это что? – спросил Алессандро, указав на огромную круглую стянутую ремнями сумку, сшитую из настоящих шкур.
– Это мой чемодан, – ответил Орфео с таким видом, будто Алессандро сморозил глупость.
– Но… но ведь тут шерсть. Никогда не видел чемодана с шерстью на боках.
– Недубленые шкуры самые крепкие, – объяснил Орфео. – Такими чемоданами пользуются американцы, но они оставляют головы и хвосты.
– А чья это шкура?
– Коровья.
Алессандро пригласил Орфео остаться у него в надежде, что сумеет отговорить его от «последней попытки» и отправить в Рим с письмом к отцу, в котором намеревался, воззвав к человеколюбию, упросить взять старого писца на прежнее место.
Но Орфео на уговоры не поддавался.
– Орфео, – прямо заявил Алессандро, когда они уселись у горящего камина, – ничто в мире не заставит университет дать тебе должность профессора или даже позволить просто ему помогать. Ни на день, ни на минуту, ни на секунду. Если ты поедешь обратно в Рим с письмом, которое я напишу, твоя жизнь вернется в исходное состояние.
– К Адаму и Еве.
– Можно и так сказать.
– Висячие сады Вавилона.
– Я не знаю, как скажешь, Орфео.
– Нет, – с самодовольной улыбкой отказался Орфео. – Если там услышат про благословенный сок, который я открыл во всех купелях, меня точно пригласят на кафедру.
– Не думаю.
– Нет, пригласят. Уверен, что пригласят. Все теоретические рассуждения здесь. – Он постучал пальцем по виску. – Гравитация, время, цель, свободная воля, что ни возьми. Боль всего мира исследована.
– Ладно, хорошо. Я отведу вас к человеку, который решает такие вопросы, и вы все расскажете ему сами.
– Нет, – покачал головой Орфео. – Так ничего не выйдет. – Алессандро молчал. – У меня нет никаких дипломов. Меня никто не знает. Мне потребуются долгие годы, чтобы стать профессором.
– Именно про это я и говорил.
– И эти люди могут не знать ни о неотступной кричащей боли вселенной, ни о благодатном соке.
– Уверяю вас, даже если и знают, ни за что не подадут вида.
– Мы должны их перехитрить. Открой мой чемодан.
Алессандро осторожно развязал ремни волосатой бочки, которую сам занес по лестнице в комнату, и вытащил удивительную академическую мантию и шляпу, каких ему еще не доводилось видеть. Отделанную пурпурными лентами и мехом. Розочка из рыжего лисьего меха украшала грудь, петля золоченой цепи – одно плечо. Шляпа напоминала боевой корабль четырнадцатого столетия, который реинкарнировался в пурпурную подушку.
– Что это? – изумился Алессандро.
– Мантия президента Университета Тронхейма в Норвегии. Никто о нем ничего не слышал, к тому же он умер.
– Ты ограбил могилу?
– Все знают, что муж моей сестры – портной в Гамбурге. Много лет назад, когда ректор Тронхеймского университета приезжал в город, он отдал мантию моему брату, чтобы тот расставил ее. Ему предстояло произнести речь, а он располнел. Наверно, слишком налегал на норвежские оладьи, которые называются jopkeys. И неожиданно умер, а его жена сказала моему зятю, что мантию он может оставить себе. Зная о моих честолюбивых мечтах, зять прислал ее мне.
– И как вы собираетесь ее использовать?
– Разве непонятно? Ректор университета Тронхейма, проездом в Болонье, решил выступить с важной лекцией.
– Но вы же не знаете норвежского языка!
– Никто не знает норвежского. К тому же я говорю на чистейшем итальянском, так что никаких проблем нет.
– А если на лекцию придет норвежец?
– Ему я скажу, что я – венгр, который едет в Норвегию, чтобы занять пост ректора, и если он хочет со мной поговорить, пусть выбирает любой из трех языков: венгерский, латынь и итальянский. Как думаешь, какой он выберет? Ха!
– Надеюсь, вы придумали имя, которое может быть похоже и на норвежское, и на венгерское. Если такое вообще возможно.
– Орфлас Торвос, – без запинки отбарабанил Орфео.
Взгляд Алессандро лихорадочно заметался: он искал выход из тупика, в который его загнал Орфео.
– Все, что от вас требуется, – продолжал тот, – так это выяснить, когда пустует лучшая лекционная аудитория, и помочь мне расклеить афиши.
– Какие афиши?
Офрео опять запустил руку в волосатую бочку.
– Эти. – Он достал пачку прекрасно отпечатанных афиш, извещающих о его лекции: «Астрономия, теология и благословенный сок, который объединяет вселенную». Пустые места, оставленные для места, даты и времени, ожидали, когда он заполнит их своим изумительным почерком. К своей последней попытке Орфео подготовился основательно.
В один из последних январских дней, когда газовые канделябры освещали похожий на пещеру зал театра «Барбадосса», а прилетевший из Швейцарии холодный ветер морозил итальянцев в их постелях, Орфео сделал решительный шаг. Как часто случается в судьбоносные моменты, человек, который ставит на карту все – в данном случае Орфлас Торвос, – выглядел спокойным и собранным.
* * *Этот удивительный фальсификатор в великолепной мантии и пурпурном головном уборе вышагивал взад-вперед по высокой сцене. Ему хотелось, чтобы на его лице читались скука, раздражение и самодовольство, свойственные лекторам-академикам, достаточно самоуверенным и жестоким, чтобы стараться унизить сразу несколько сотен человек.
Несколько секунд Орфео смотрел на свои карманные часы. Потом закрыл их, подождал, и когда последний из тысячи или около того слушателей, которые пришли на лекцию, уселся в дальнем ряду старинного зала с газовым освещением, откашлялся и поднялся на трибуну.
Орфео оглядел огромную пещеру театра «Барбаросса» и чуть не подался назад от страха и вдруг подступившей тоски. Вид тысячи человек, уставившихся на него, как дети, которые хотят, чтобы их взяли на руки, его напугал. Тоску навеяли воспоминания о родителях: они всю жизнь провели перед зрителями в свете факелов или софитов. Умерли очень давно, и их оставили где-то у дороги в вырытых наспех могилах. Деревянные таблички, отмечающие место, где они упокоились, четырехлетний Орфео увидел из одного из цирковых фургонов, караван которых направлялся туда, где должно было пройти следующее представление.
Орфео не исполнилось и десяти, когда директор цирка, усевшись под яблоней, подозвал его и сказал:
– Орфео, придется тебе нас покинуть. Ты недостаточно уродлив и становишься уж слишком высоким.
– Где похоронены мои родители? – спросил он.
– Не помню. Кажется, где-то в Румынии.
– Где?
– Где-то у дороги.
– Это я знаю. Но где именно?
Директор цирка покачал головой.
– Достаточно далеко от Черного моря, иначе я бы вспомнил.
– Спасибо.
Следующие десять лет он провел с цыганами, торговцами живым товаром, которые использовали его как писца. Когда он уже мог жениться, они оставили его в Триесте, потому что не считали своим. Оттуда он добрался до Рима, где полвека проработал писцом: его взяли в первую же расположенную у вокзала адвокатскую контору, куда он обратился.
