Константин Кудиевский - Песня синих морей (Роман-легенда)
Дорога петляли в сопках — под отвесными стенами гранита, над туманами и обрывами, — совсем как в Крыму, возле Ялты, только покруче да порискованней. В скальных расщелинах, по оврагам и падям, укрываясь от арктических ветров, сбивался в гурты низкорослый кустарник. Цепляясь за камни, он тянулся к солнцу каждым листочком, словно торопился расти, чтобы успеть отшуметь и набраться сил за короткое здешнее лето. Иногда, отодвинув кустарник повыше, возникали меж вздыбленных валунов небольшие озера. Они были такие густые и синие, что даже от беглого взгляда на них Тополькову становилось холодно. Озера не отражали ни неба, ни берегов. Они стеклянели мертвыми чашами, рожденные и наполненные, должно быть, еще ледниками:.. А слева, на глыбах нахмуренных сопок, лежащих ниже дороги, — блуждали лохмотья-обчесы изорванных туч. Видать, убегая от океана, не различали тучи дороги и потому ободрались на остром граните в кровь, оставив на сопках лохматые клочья шерсти.
За сопками и обрывками туч, в провалах каких-то уже не земных измерений, проглядывали время от времени плесы залива. Они казались неимоверно далекими, почти призрачными, затерянными в диких глубинах планеты. На них с трудом угадывались, — а может быть, просто чудились, — дымы кораблей.
«Край морей полуночных, — припомнил Сергей слова генерала. — А каково здесь зимой — в пургу, в полярную ночь, на этой узкой дороге?» Встречные машины проносились вплотную, рядом. Было слышно, как отчаянно-лихо повизгивают их шины на крутых виражах. И всякий раз у Тополькова стремительно замирало сердце: не от страха, скорее, от жутковатой близости риска.
За одним из поворотов все вокруг внезапно померкло. Водитель убавил скорость, и тотчас же за окнами заметалась белая мгла. Мокрые комья снега с налету ударили в смотровое стекло, затягивая дорогу непроницаемым пологом. Видимый мир впереди оборвался как-то сразу, перед самым мотором. В снегу утонули, исчезли и сопки, и ближние кусты, и озера — и не было уже ничего, кроме белого хаоса.
Водитель, напрягшись, подавшись вперед, — все время замедлял ход, непрерывно нажимая кнопку сирены. Мелькнули где-то в бездне зажженные фары, вынырнула, как призрак, и тут же сгинула вновь встречная «Победа». Звук ее сигнала умер, точно падая в пропасть. «Вот тебе и лето, — с тоской подумал Сергей, — Июнь месяц… На юге сейчас отцветает акация».
Словно разгадав его мысли, инженер-механик равнодушно заметил:
— Снежный заряд. Минут через пять окончится.
— И часто здесь меняется погода? — спросил Топольков…
— Сто раз на день. Несмотря на растущую сознательность населения.
И снова Сергея приятно поразило то неприкрытое чувство юмора, с каким североморцы относились к своему бытию. Служба здесь — нелегкая, не ровня черноморской, — это уже понял Сергей. Но ни от кого, с кем встречался, он пока не услышал ни единого слова сожаления о своей доле. Наоборот: о чем бы ни заходила речь, как тотчас же возникала шутка — пусть не всегда удачная, но зато полная оптимизма и бодрости. Это вовсе не означало, что здесь, на севере, не было горестей и печалей, своей тоски и своих утрат. Наверное, их было гораздо больше, чем на солнечном юге или обетованной Балтике. Но люди, служившие на Севере, видимо, точно знали, зачем они здесь. Ирония, с которой воспринимали они суровости и нелегкости жизни, говорила лишь об их собранной воле, о прочном ощущении своего превосходства над всеми трудностями. «Североморец!» — впервые подумал о себе Сергей, и от этого непривычного слова вдруг повеяло знакомою теплотой, той радостной теплотой, которой обычно веяло от уже прочно вошедших в судьбу Тополькова слов: «корабль», «моряк» и «штурман дальнего плавания».
Снегопад окончился так же внезапно, как и начался. Солнце снова брызнуло в стекла, запекаясь на крупных, невысохших каплях влаги. Дорога лоснилась серебряной чешуей. Под тяжестью снега еще обвисала листва кустарника, но снег уже таял, и потому кустарник, и травы, и камни сверкали под солнцем нарядно и празднично, какой-то кристальной торжественной чистотой. Сергею даже показалась, что зелень меж сопок распустилась щедрее и ярче, пышней и раскидистей. Может быть, в этом просто было его настроение, предчувствие счастья — от солнца, от близости цели, от встречи с хорошими, мужественными людьми.
Приехали через несколько часов. Флотский городок располагался, как и Мурманск, на склонах сопок, обтекая их робкими улочками-ручейками. Финские домики боязливо, точно боясь оступиться, спускались все ниже и ниже, в просторную впадину. Посреди этой впадины виднелась овальная чаша стадиона. За ним городок внезапно мужал, набирая силы, превращаясь в широкую, ровную улицу с высокими многоэтажными зданиями. Дальше, продолжением улицы, тянулась мощеная дорога к причалам, тянулась, огибая плоскую неприветливую сопку, которая закрывала городок со стороны залива.
— Наша столица делится на три города: верхний, средний и нижний, — заметил инженер-механик, вызвавшийся проводить Сергея до штаба. — И в каждом из них — свои улицы-линии: первая, вторая, третья…
— Как в Ленинграде? — припомнил Топольков рассказы товарищей.
— Еще хуже, — рассмеялся инженер-механик, и Сергея снова согрела эта постоянная шутливость, ни на минуту не покидавшая североморцев. А ведь городок явно принадлежал будущему, и пока в нем жилось, наверное, не очень-то сладко.
Верхний город и средний мало чем отличались от необжитых заполярных поселков, которых немало увидел Сергей из окна вагона в последнюю ночь пути. Но нижний, — и нарядный стадион, и улица, и эти дома с магазинами и балконами, с площадками для детей, с подворотнями и подъездами, — казался меж одичалых сопок неестественно странным, словно был он сюда занесен издалека, из каких-нибудь московских Черемушек.
Над одним из подъездов Сергей увидел мемориальную доску, удивился. «Значит, город, несмотря на молодость, уже имеет свою историю?»
— Здесь жил во время войны летчик-герой, — сказал инженер-механик.
«Конечно, как же он не подумал об этом! Оборона Заполярья — бои на полуострове Рыбачьем, грозные торпедные атаки североморских катерников и подводников, боевой счет морских летчиков, эскорт союзных караванов, наконец — десант в Петсамо и освобождение от фашистов Норвегии — это и есть история города, его слава».
И Сергей теперь совсем по-иному осмотрелся вокруг. Да, это город-воин. Во всем его облике — от верхушек сопок до этой, столичной, улицы — есть какая-то солдатская строгость и прямота. Он рожден и построен для флота, для битвы и подвига по первому зову Родины. И потому сейчас, в мирные дни, живет, как и люди его, боевой напряженной учебой — об этом напоминает гул самолетов в небе, вскрики корабельных сирен с залива, едва уловимое эхо залпов с далеких морских полигонов. А нехитрый уют его, который угадывается за гардинами окон, создан лишь для короткого отдыха моряков между походами, для того, чтобы тепло им напомнить о милой сердцу земле, о родном береге, — точно так же, как напоминают о них вышитый коврик или подушка в стальных переборках каюты.
У красивого светлого здания инженер-механик остановился, начал прощаться.
— Вам сюда… Желаю хорошего назначения. Может быть, доведется еще вместе плавать. — Он назвал корабль, на котором служил.
В приемной отдела кадров ожидало человек двадцать офицеров. Разговаривали здесь тихо, вполголоса, все время косясь на обитые кожей двери кабинетов. Когда какая-нибудь из них открывалась, все тотчас же умолкали и опасливо настораживались.
Офицеры-кадровики проносились через приемную, как метеоры. Они бесстрастно скользили взглядами по лицам ожидающих, не задерживаясь ни на ком, и исчезали, прижимая к груди ворохи папок и бумаг. Топольков все-таки остановил одного из них, спросил, к кому ему обратиться.
— Из училища? — изумился тот. — А мы выпускников ожидаем лишь на будущей неделе!.. Давайте документы, доложу о вас.
Он ушел, не проронив больше ни слова. Сергей невольно припомнил не однажды слышанное мнение, что сердечные и симпатичные люди реже всего встречаются среди работников управления кадров. Это, конечно, была шутка, но шутка злая и живучая. Быть может, возникла она потому, что каждое новое назначение — это поворот в судьбе человека. И одно сознание, что ты не волен решать свою судьбу сам, что за тебя это делают другие, — рождает глухую и прочную неприязнь к этим другим.
Вызванные офицеры вздрагивали, услышав свою фамилию, затем поспешно одергивали кители и скрывались за таинственными кожаными дверьми. Возвращались оттуда — кто весело и радостно, не скрывая довольства, кто — хмуро и удручено, безнадежно отмахиваясь на вопросы товарищей. Что ж, назначении бывают разные — так же, как и корабли. На одних служить — любо-дорого! Новые, быстрые, они влюбляют в себя с первого взгляда. Экипажи здесь дружные и сплоченные, командиры — решительные, комендоры и торпедисты — меткие. На таких кораблях и соленого ветра вволю глотнешь, и опыта наберешься, и тонкости службы познаешь — одним словом, станешь подлинным моряком. А есть корабли устаревшие, бросовые, вся слава которых — в прошлом. Механизмы на них изношены, корпуса протекают, и команды изнурены бесконечными планово-предупредительными ремонтами и вечным стоянием в доках. Командиров туда назначают нередко бесталанных или провинившихся, и потому они зачастую — придирчивы и крикливы. А поскольку корабли эти обитают чаще всего у берега, — на них постоянно работают какие-то комиссии и инспекции, весь тот береговой люд, что изматывает душу команде ради неведомой высшей пользы, недоступной пониманию моряков. Прослужишь на таком корабле с полгода и проклянешь все на свете: и море, и училищные мечты, и в первую очередь — отделы кадров… Что-то его, лейтенанта Тополькова, ждет?
