Константин Кудиевский - Песня синих морей (Роман-легенда)
Обзор книги Константин Кудиевский - Песня синих морей (Роман-легенда)
КОНСТАНТИН КУДИЕВСКИЙ
ПЕСНЯ СИНИХ МОРЕЙ (Роман-легенда)
Кудиевский Константин Игнатьевич родился в 1923 году в г. Цюрупинске, Херсонской области. Накануне войны окончил Одесскую военно-морскую спецшколу. Во время войны служил в Военно-Морском Флоте. В 1946 году окончил Высшее военно-морское училище и служил на одном из кораблей Северного флота. Член КПСС. С 1949 года — военный журналист. После демобилизации (1953) долгое время работал журналистом, печатая рассказы и очерки в журналах. В 1954 году вышла первая книга рассказов — «Североморцы», потом повести — «Обгоняющая ветер» (1957), «Водоросли цветут в глубинах» (1959).
Художник Г. МАЛАКОВ
О радостях, что позади, товарищ, не грусти.
Лишь ветер тот, что по пути, смотри не упусти.
Гляди: тебя зовет звезда в далеких небесах.
Услышь: твоя живет мечта в упругих парусах.
Для всех, кто честен, смел и прям,
кто выстоит в борьбе, Я зазвучу назло штормам, напомнив о себе,
О том, что мужество — в груди, о том, что есть земля,
О том, что счастье — впереди: по курсу корабля!
ПЕСНЯ СИНИХ МОРЕЙ
Над Европой свирепствовал норд-ост. Массы арктического воздуха вторглись в пределы континента. Они неслись над равнинами стремительно и студено, как степные бураны. В их гуле захлебывались и глохли радиостанции…
Швейцария вздрагивала от горных обвалов. Во Франции коченели и гибли померанцевые рощи. За Англией — гремел океан.
Так гласила официальная метеосводка.
А в южном городке Стожарске все выглядело гораздо проще, скучно и буднично… Третью ночь с моря шли косые стены дождя. Ветер мял железные крыши, гнал по единственной мостовой дымную влагу. Над перекрестками главной улицы плавали в пелене дождя мутные пятна фонарей. На глазах у них ветер оголял до черной, тоскливой наготы афишные тумбы.
В одном из домов на окраине Стожарска умирал в эту ночь старый учитель географии Городенко. Он лежал в чистой рубашке на широкой деревянной кровати. В его глазах, устремленных в потолок, бродили последние думы.
Ночник освещал небольшую комнату с крашеными полами, тропические раковины на комоде, литографии парусников на стенах. На ковре мертво отсвечивал кавалерийский клинок с надписью «За храбрость». Дальше, в углах, сгущалась темнота. В ней тускло поблескивали тяжелые, словно литые листья фикусов.
— Аня, — позвал Городенко.
Бесшумно вошла седая женщина, поправляя на ходу очки. Была она в платье, в наброшенном на плечи пуховом платке: видимо, спала не раздеваясь. Присела на край кровати, склонилась к больному. Городенко взял ее сухую маленькую руку, прижал ладонью к своей щеке.
— Вот, кажется, и все, Аня… Прости, если обидел когда-нибудь. Пятьдесят лет ведь прожили рядом.
Свободной рукой женщина поправила на нем одеяло, бережно пригладила редкие, побелевшие волосы. Улыбнулась. И Городенко — в порыве какой-то беспредельной благодарности, которая приходит к людям в конце жизни, — поцеловал ее руку.
За окнами отдаленно шумело море. Плескался дождь, затопивший палисадники. Буря хлестала по стенам дома ветвями персидской сирени… Иногда вместе с этими звуками просачивался сквозь щели ставен ветер. Тогда в комнате колебались легкие занавеси и оживали перышки на чучеле розоватой чайки, оттопырившей сломанное крыло.
Они долго молчали, прислушиваясь к трубному гулу шторма. Видимо, этот гул разбудил в старике воспоминания.
— А помнишь, — промолвил он, — как мы с тобой подружили? Было это в Севастополе…
Но женщина мягко прервала его:
— Тебе нельзя говорить… Хочешь, я все расскажу сама? Это было в Севастополе, в девятьсот восьмом году… Мы брели по бульвару, и ты смотрел не па меня, а на корабли. Ты все сокрушался, что тебя не приняли в Морской корпус.
— Да, не приняли, — глухо отозвался Городенко. — Я ведь не был дворянином.
— Потом ты предложил поехать на Херсонес. Не знаю, почему я согласилась: ведь я была знакома с тобой лишь несколько дней… Мы сидели на камне, у самого моря. Было холодно, но ты не догадался согреть мне руки…
Поглощенная воспоминаниями, она внезапно рассмеялась, а Городенко поспешно сжал ее руку, словно мог теперь, спустя полвека, исправить свою оплошность.
Ты обещал: если всю ночь просидеть вот так, на берегу, то на рассвете, с утренним туманом, придет с моря Песня…
Она умолкла, задумалась. Уловив на ее лице грусть, старик вздохнул. И этот вздох — тяжкий и горестный — нарушил задумчивость женщины. Пытаясь отвлечь больного от нерадостных дум, она заставила себя снова улыбнуться.
— А вечером встретились на балу в Морском собрании. Какой-то мичман пытался ухаживать за мной, и ты ужасно сердился. «Господин мичман, — спросил ты, — вы слышали когда-нибудь Песню синих морей?» И на удивленный взгляд офицера бросил: «Какой же вы моряк! И сами не любите моря — и оно не любит вас». Схватил меня за руку и утащил…
Когда женщина переводила дыхание, за стенами дома в темноте оживало гудение шторма. В ставни окон надоедливо стучался дождь. Скрипел на крыше флюгер. Устало, однообразно-тоскливо бубнили водосточные трубы. А в комнате настороженно-чутко поводила перьями розоватая чайка со сломанным крылом.
— Я уезжала к тетке в Одессу, и ты решил сопровождать меня, — говорила женщина. — Мы стояли на палубе «Альбатроса» и смотрели на огни берега. Они исчезали, как встречные корабли… В ту ночь в каюте «Альбатроса» я стала твоей женой. Утром ты открыл иллюминатор, и к нам ворвались ветер, солнце, шум прибоя. Я спросила тебя: «Это Песня синих морей?»
Старик лежал, закрыв глаза. Из-под опущенных век выкатилась и повисла на щеке скупая слеза. И увидев ее, женщина вдруг вспомнила обо всем, что происходит: человек, с которым прожила она долгую, трудную и счастливую жизнь, умирает, и уже ничем не спасти его. Сколько ему осталось жить — день? Час? Минуту? По сути, с этой смертью завершалась и ее жизнь, потому что там, за печальной гранью, для нее оставалось только бесконечное одиночество старости — без надежды и будущего; одиночество, прервать которое может лишь новая смерть… Женщина судорожно глотнула воздух и уронила голову на грудь мужа.
Городенко слабеющими руками поднял ее лицо. Кивнув на самую крупную раковину на комоде, едва слышно по-просил:
— Возьми…
И когда женщина исполнила просьбу, добавил:
— Приложи к уху…
В нежных, полупрозрачных складках раковины тонко Звенели отзвуки далеких морей. Блуждала вода в кораллах, шевеля диковинные водоросли. Проносился напевный ветер, колышущий паруса и флаги, влекущий корабли и облака к никогда не кончающимся горизонтам. И казалось: отзвукам этим откликаются континенты, подхватывают их, возвышают, и они, ворвавшись в сердца людей, становятся песней, зовущей к светлым и радужным целям, к мужественной, великой борьбе.
Раковина пела. Слушая ее, женщина вновь притихла.
— Это она? — спросила у мужа, хотя в течение жизни спрашивала уже множество раз. И так же, как множество прошлых раз, Городенко отрицательно покачал головой.
— Это ее эхо…
К утру — так же внезапно, как начался неделю назад, — шторм угас. Над Стожарском повисла странная, какая-то усталая тишина. В комнате, в которой лежал учитель географии, равномерно постукивал маятник часов. Таинственно всхрапывали пружины в старом диване. А в медном котелке барометра дремала обессилевшая стрелка, заблудившись между нерусскими названиями безветренных дней и щедрых солнцестояний.
Вместе с тишиной ощутил Городенко слабость.
— Аня, одними губами, проговорил он, — в столе у меня — карты… Среди них и карта с «Потемкина», по которой восставшие вели броненосец. И еще — секстан. А в конверте — письмо… Отошлешь Кольке. На память о старом учителе.
Он затих, стараясь осилить какие-то раздумья или воспоминания. Потом приподнялся на локтях и неожиданно твердо сказал:
— А теперь помоги мне добраться до кресла… И открой, пожалуйста, окна.
Светало. С набухших влагой акаций падала громкая капель. Остро пахло, водорослями, мокрым песком и листвой.
С неба уползали в степную темень последние обрывки туч. Вспыхивали и гасли на фарватерах огни бакенов. Запоздалые волны рассыпались на отмелях. И вместе с их шумом приходили с моря, то нарастая, то замирая до шелеста, отголоски знакомой и никем до конца не познанной мелодии — мелодии бесконечных поисков и странствий…
Городенко умер перед самым восходом солнца.
Оно взошло яркое, по-майски щедрое, словно хотело одарить мир за долгие дни шторма. Море брызнуло навстречу ему праздничной синевой.
День выдался ясный, погожий. Искрилась линия горизонта. Лениво покачивались на волнах чайки. Неторопливо брели куда-то корабли.
