Эдуард Ростовцев - Час испытаний
— Я этого не говорил. Но, признаться, у меня сложилось мнение, что у вас имеется какое-то своеобразное, я бы сказал, нигилистическое отношение к актерскому искусству. Появляясь на сцене в наряде Канио, вы остаетесь все тем же Кулагиным. И мне кажется, что вы нарочно сдерживаете себя, словно боитесь перестать быть самим собой.
— Ну, знаете ли! — вспылил Кулагин. — Если хотите избавиться от меня, — скажите прямо.
— Что вы, что вы, Сергей Павлович! — испугался Логунов. — Я счастлив, что вы работаете в созданном мною театре. Но поймите, вам, начинающему певцу, надо завоевать признание широкой публики, равно как нашему, еще неокрепшему театру утвердить свое реноме. Мы должны учитывать различные вкусы. Вот я сейчас — поверите ли — ломаю голову над тем, как привлечь на спектакли солдат гарнизона. Да, да, солдат. Потому как на одних офицерах с нашим небогатым репертуаром сборы не сделаешь. Не исключено, что мы дадим пару спектаклей в воинских частях. А вы представляете, что значит ставить оперу на грубо сколоченном деревянном помосте, почти без декораций, без занавеса?
Галка, до сих пор безучастно слушавшая разговор, насторожилась.
— Можно было бы использовать клуб моряков. Там хорошая сцена, — еще не веря в удачу, как будто невзначай сказала она. — В районе порта, должно быть, много воинских частей.
Логунов удивленно посмотрел на нее и вдруг всплеснул руками.
— Галина Алексеевна, вы — молодец! Как я раньше не подумал о клубе моряков! Мы сделаем там прекрасный сбор. Я сегодня же доложу начальнику гарнизона об этой идее.
К немалому удивлению Галки, Валерия Александровна выслушала ее сбивчивый рассказ довольно спокойно.
— Хорошо, что нашелся порядочный человек, — сказала она. — Надеюсь, на этом ты успокоишься?
— Бабушка, зачем так! Ты ведь ничего не знаешь!
— Где мне знать твои дела! — нахмурилась Валерия Александровна, но тут же, смягчаясь, спросила: — Он хоть нравится тебе?
— Нравится, — вздохнула Галка. Что другое она могла сказать?
— Дай бог. Ну, приглашай его в дом. И не делай, пожалуйста, удивленное лицо — я же видела, как он зашел во двор.
В прихожей обычная самоуверенность оставила Кулагина.
— Ты обо всем бабушке рассказала? — удерживая Галку, спросил он.
— Она знает, что ты мой муж.
Кулагин поморщился, словно от зубной боли, и, одернув пиджак, шагнул в столовую. Галка не предполагала, что он может смущаться. Знакомясь с Валерией Александровной, он неуверенно переминался с ноги на ногу и извинялся за то, что, мол, так получилось, что, не спросив ее согласия и даже не предупредив, он так вот взял и женился на ее внучке. И хотя Валерия Александровна ответила сердито, что, дескать, сейчас не принято спрашивать согласия родных, а извиняться перед ними — тем более, Галка видела, что Кулагин произвел на бабушку хорошее впечатление. Как только Валерия Александровна вышла на кухню, Галка заметила не без ехидства:
— Ты был сама почтительность. Я все ждала, что ты вот-вот шаркнешь ножкой.
Кулагин посмотрел на нее так, как смотрят взрослые на дерзкого ребенка — строго, но без обиды. Ничего не ответив, он отошел к стене, на которой висели портреты в тяжелых рамах, и принялся рассматривать их.
— Кто этот моряк с трубкой? — спросил он.
— Мой дед.
— А тот — другой?
— Отец.
— Тоже моряк?
— Был капитаном теплохода «Казахстан».
— Он умер?
— Надо читать местную газету! — неожиданно заорала Галка, подошла к окну и облокотилась о подоконник. Она была зла на Кулагина, а так как Для этой злости не было видимых причин, злилась еще и на себя. Недавно она презирала его, как презирала всех, кто по своей охоте работал на оккупантов. Но если для девушек из кордебалета и хора, отдававших большую часть своего горького пайка голодным семьям, она еще могла найти слова оправдания, то такие люди, как Логунов, Пустовойтова, Крахмалюк, вызывали у нее только брезгливое чувство отвращения. К последним она сперва относила и Кулагина. Однако уже вскоре должна была отметить, что Кулагин в отличие от тех сохранил какую-то элементарную порядочность, чувство собственного достоинства. И все же она не видела большой разницы между ним и тем же Логуновым. Так было до вчерашнего злополучного банкета, до той самой минуты, когда Кулагин неожиданно вступился за нее. Теперь она обязана ему — человеку, которого еще вчера ни во что не ставила. Возможно, это и злило ее.
Галка подняла сброшенную на пол книгу и, в который раз на день, тяжело вздохнула. Но тут же подумала, что напрасно все усложняет, что не ей судить Кулагина, что — как бы то ни было — он вправе требовать от нее если не благодарности, то во всяком случае, более любезного обращения.
За обедом Галку словно подменили: она ухаживала за Кулагиным, как могла: подливала в его тарелку суп, уговаривала съесть еще одну котлету и даже подняла оброненную им салфетку. Кулагин настороженно косился в ее сторону, опасаясь подвоха.
Валерия Александровна тоже обратила внимание на необычное поведение внучки, но, объяснив его по-своему, дружелюбно улыбнулась Кулагину. То, что бабушка принимает все всерьез, Галка поняла, когда на столе появилась бутылка старой мадеры, извлеченная Валерией Александровной из тайников буфета. Эта бутылка была припрятана давно и береглась для особого случая. Галка готова была убить себя за обман.
Кулагин тоже чувствовал себя неловко. Он выпил рюмку густого маслянистого вина, но от второй отказался. Вторую рюмку Валерия Александровна выпила сама. Ее потускневшие, обрамленные печальными черточками морщин глаза потеплели, и она стала рассказывать о тех давно минувших днях, когда с итальянской оперной труппой приехала в Россию.
— В афишах я значилась солисткой, — вспоминала Валерия Александровна. — Но петь мне больше приходилось в хоре. У меня было приятное, но несильное сопрано. Оркестр заглушал меня. Должно быть, поэтому я любила камерное пение. Особенно нравились мне романсы. Однажды в морском собрании, куда мы были приглашены, я впервые услышала романс «Выхожу один я на дорогу…» Пел его, аккомпанируя себе на гитаре, молодой флотский офицер. Пел он, конечно, по-русски, а я тогда знала не больше десятка русских слов. Но офицер пел так задушевно, с такой неподдельной грустью, что мне вдруг захотелось плакать.
— Ну, не такой уж хороший голос был у дедушки, — заметила Галка. Ей было неприятно, что бабушка рассказывает Кулагину то, что, по Галкиному мнению, можно рассказывать только очень близким людям.
— Много ты понимаешь! — рассердилась Валерия Александровна. — У него был великолепный голос и абсолютный слух. В двадцать первом году он получил первую премию за исполнение русских песен.
Она встала и, не обращая внимания на знаки, которые ей делала Галка, пошла к себе в комнату и тотчас же вернулась, неся в руках гитару с черным облупившимся грифом.
— Вот, посмотрите. — Она протянула Кулагину гитару так, что он сразу увидел витиеватые буквы дарственной надписи: «С.П.Ортынскому за лучшее сольно-вокальное выступление на любительском концерте, посвященном Международному дню солидарности трудящихся — 1 Мая. От ПУР Ч. М. Флота».
— Тогда премии присуждались всем залом, — с вызовом сказала Валерия Александровна. — Все присутствующие, а не отдельные авторитеты судили певца. Семен Петрович специально пению не учился, и голос у него был не отработан, но ему аплодировали дольше и сильнее, чем профессионалам.
— Это намек по моему с Сергеем адресу? — впервые назвав Кулагина по имени, спросила Галка.
— Глупости! — прикрикнула на нее бабушка и настороженно посмотрела на Кулагина — не обиделся ли. — Я говорю о певцах, которые в те годы, прикрываясь крикливыми афишами и дипломами консерваторий, разъезжали по провинциям в погоне за длинным рублем. Так что ты напрасно принимаешь это на свой с Сергеем Павловичем счет. Вы еще не избалованы рекламой, да и консерваторий не кончали, — пытаясь обратить все в шутку, заключила Валерия Александровна.
— Ошибаешься, — усмехнулась Галка. — Сергей учился в консерватории.
— Но не окончил, — спокойно заметил Кулагин. — Да и учился я рывками — с большими перерывами.
— Почему так? — поинтересовалась Валерия Александровна.
— Работал, а работа у меня была связана с разъездами. По полгода в Ленинграде не бывал.
— Вы ленинградец?
— Да.
— Немцы передавали по радио, будто они Ленинград захватили.
— Брехня! — не сказал — отрубил Кулагин.
Галка удивленно посмотрела на «мужа». Он сидел, отодвинувшись от стола, и, пробуя пальцами струны, настраивал гитару. Галка только сейчас заметила, что сегодня он одет проще, чем обычно, а его всегда тщательно приглаженные волосы непослушно падают на лоб.
Валерия Александровна открыла окно, и тотчас же в комнату проник аромат спелых яблок. Вместе с запахами сада в комнату вошла разморенная тишина августовского дня. Мелодичный, тающий звон стенных часов только подчеркнул эту необычную тишину. «Будто и нет войны», — подумала Галка.
