Анатолий Маркуша - Нет
— Мам, — крикнул Виктор Михайлович, — а чаю ты нам не хочешь дать?
Марина запротестовала:
— Спасибо, не беспокойтесь. Мне пора ехать. От вас до центра так далеко.
— Это несерьезно, Мариночка. Вы приехали к нам прямо с работы, и ваш бурно растущий организм не может не требовать пополнения калориями. Близко ли, далеко вам ехать, без чаю мы вас никуда не пустим. И потом вечер у нас все равно пропал. Но вы не огорчайтесь: несостоявшееся свиданье бывает порой гораздо дороже состоявшегося.
— Почему вы говорите про растущий организм? Это же просто оскорбление. По-вашему, до скольких лет растут люди?
— До двадцати пяти, а иногда и дольше, — не задумываясь, сказал Хабаров.
— Серьезно?
— Совершенно серьезно.
— А я была уверена — лет до восемнадцати. А свиданье у меня на сегодня не назначено. Точнее — отменено…
— Однако вы предусмотрительная дама, — сказал Хабаров.
— Стараюсь, — сказала девушка.
Они поужинали втроем. Говорили о вещах, ни к авиации, ни к каким другим специальным сферам отношения не имеющим. И Анна Мироновна вдруг обнаружила, что Марина приятная, умненькая, хорошо воспитанная.
Часов в девять Виктор Михайлович объявил, что отвезет Марину домой. Девушка стала отказываться. Мать почему-то ее уговаривала, хотя в глубине души считала, что ничего с ней не случится, если она поедет на электричке.
Но переспорить Хабарова было трудно, и он, конечно, повез девушку на машине.
Он умел себя подать при любых обстоятельствах, но за рулем — особенно. Небрежно откинувшись на спинку сиденья, еле прикасаясь к баранке, Хабаров вел машину с такой уверенностью и особенной элегантностью, что смотреть на него было одно удовольствие.
Когда Виктор Михайлович остановился у Марининого дома, девушка поблагодарила его и спросила:
— Вы и летаете так?
— На этот вопрос я могу ответить только по секрету. Марина наклонилась и, коснувшись его щеки волосами, подставила ухо.
— Летаю я гораздо лучше, Мариночка. Я шофер-любитель, а летчик — профессионал…
На другой день Хабаров позвонил Павлу Семеновичу. Было ровно шестнадцать пятнадцать.
— Павел Семенович, здравствуйте.
— Виктор Михайлович? Рад слышать и рад вашей точности. Ну?
— Да.
— Вот и отлично. Вы мне нравитесь, Виктор Михайлович.
— Вы мне — тоже, Павел Семенович.
— Вырезку сработали?
— Нет. Вырезки опоздали.
— Не может быть.
— Может.
— При встрече расскажете?
— Возможно…
Когда Виктор Михайлович во второй раз встретился с Княгининым, летчик обратил внимание на давно знакомые папки, почему-то очутившиеся на столе Главного. Это были папки с его, Хабарова, отчетами.
— Вот изучаю ваш почерк, — сказал Павел Семенович.
— И как — разборчивый?
— Вполне. У вас много сейчас работы?
— Порядочно.
— Готовится к полету дублер сороковки Севса, это я знаю, а что еще?
— Во-первых, с сороковкой очень много возни. Подготовительные полеты идут на тридцатке и на тридцать второй; во-вторых, впереди светит совершенно новый агрегат, — летчик поднял и опустил руку над столом, — машина вертикального взлета…
— От которой вы по доброй воле не откажетесь? — спросил Княгинин.
— Не откажусь.
— Ну, а как наша работа?
— Надо разложить по времени.
Они принялись считать, и получалось: февраль, март, апрель будут у Хабарова напряжены до крайности, но справиться можно, если, конечно, не подведет погода, если не обманут производственники, если не случится ничего из ряда вон выходящего…
— Итак, в мае вы наш, — подвел итог разговора Главный. — А пока приезжайте когда сможете, знакомьтесь, вникайте в специфику. Пропуск вам оформят постоянный, я распоряжусь.
Они пожали друг другу руки и расстались. В коридоре Хабаров встретил Марину. Она о чем-то спорила с длинным очкастым парнем.
— Нет-нет-нет, Глеб, вы обещали просчитать к понедельнику, обещали? Сегодня — понедельник, что я должна сказать Павлу Семеновичу? Что?
— А вы, Мариночка, ничего не говорите. Вы ему только улыбнитесь. И он забудет про все расчеты, выкладки и таблицы…
— Вы чудесно придумали, Глебушка! Вот сами; идите и сами улыбайтесь, а я посмотрю, что из этого выйдет…
— Ну, Маришечка, разве можно сравнивать несоизмеримые величины — вашу улыбку и мою улыбку?
Хабаров хотел пройти мимо, помахав Марине рукой, но она остановила его.
— Здравствуйте, Виктор Михайлович! Наш?
— Ваш.
— Поздравляю!
— Кого?
— Что значит — кого? Вас поздравляю… Очкастый Глеб, медленно отступая, попятился к стене.
— Вы куда? — остановила его Марина.
— Считать, куда же еще? Разговаривать с вами бесполезно. Я это только что понял. Тут не только мне, тут самому Кадочникову не на что рассчитывать, — сказал он и показал глазами на Хабарова.
— Ваш друг великодушен, Мариночка, но я прошу иметь в виду, что скрытых талантов во мне куда больше и те таланты куда значительнее.
— Однако!
— Мне уже говорили: от скромности ты не умрешь. И это, наверное, правда. Жалко, староват я стал, Мариночка, а то бы…
— Что «а то бы», что?
— С вашего разрешения, в другой раз. Ладно? Надо ехать, — и он показал на часы.
Хабаров ушел, а Марина все смотрела ему вслед. И никак не могла понять, чему она, собственно, улыбается.
Глава шестнадцатая
Бывает небо почти белое — в пасмурный день надо льдами; бывает розовое на закате и медное; бывает зеленовато-серое — над большим водным простором, если освещено оно косым светом невидимого солнца; бывает сиреневое — на грани дня и ночи, когда сумерки у земли уже густые, а на высоте еще размытые…
И запах у неба тоже есть. На рассвете, если оно не взбаламучено облаками, не просечено ветром, небо пахнет росой, травами, чуточку лесом, особенно сырым… Высокое небо — прозрачное и холодное — пахнет снегом, весенним подтаивающим льдом, родниковой, незамерзающей водой… Бывает, небо пахнет горько и скорбно — дымом. Все, кто летал над лесными пожарами, где-нибудь над сибирской тайгой или над северными торфяниками, знают этот запах. Знают его и летавшие на войне.
Запах дыма — запах большой беды. Заслышав его, не успокаивай себя; ни праздничной голубизной небесного свода, ни нарядной крахмальностью беспечных облаков, ни солнечными зайчиками на воде. Правде надо глядеть в лицо, глядеть прямо, не жмурясь, даже если дым ест глаза…
Раньше с ним этого не случалось: заполняя полетный лист, Хабаров вдруг останавливался и взглядывал на штурмана.
— А какое сегодня число, Вадим?
Виктор Михайлович спрашивал и у матери, какой нынче день, и очень удивлялся, когда вместо среды, как он полагал, оказывался четверг.
— Четверг? Ну да? Вот черт возьми!
Его все время не покидало чувство жесточайшего цейтнота. Надо было торопиться, надо было не упускать минуты, а они, эти проклятые минуты, как взбесились.
На тридцатке летал Володин. Доводил гидравлическую систему. Виктор Михайлович только изредка подменял его, отчасти чтобы быть в курсе дела, а больше потоку, что твердо верил в принцип: одна голова — хорошо, а две — лучше. В гидравлическую систему внесли много изменений, улучшений, переделок. Володин был доволен, и Виктор Михайлович соглашался с выводами напарника. На тридцать второй Хабаров летал на смену с Бокуном. В систему питания двигателя тоже внесли серьезные коррективы, и теперь надо было накручивать часы налета.
Тридцать вторую машину поднимали еще и еще то Бокун, то Хабаров. Ходили на разных высотах, меняли режимы нагрузок, чертили в небе бесконечные треугольники маршрутов. Приборы писали режимы, летчики прислушивались, приглядывались, принюхивались…
Когда налетано было уже порядочно и все объективные показатели говорили, что переделки оправдали себя и удались, Хабаров пошел к Севсу.
— Вадим Сергеевич, по тридцать второй все идет хорошо, но мы не успеваем… Наземные осмотры занимают больше времени, чем мы предполагали, к тому же в самом начале нас задержала погода.
Севе снял очки, поглядел на Хабарова усталыми глазами и безо всякого энтузиазма в голосе спросил:
— И что вы предлагаете?
— Надо летать ночью…
— Ночью? Для чего? И где логика: то вы проявляете сверхосторожность, то требуете разрешения на ночные полеты.
— Логика есть. Что нам грозит в худшем из возможных случаев? Полный отказ двигателя. Так? Орлов рассчитает маршрут таким образом, чтобы я с любой точки мог дотянуть на аэродром без двигателя. Вынужденная посадка, конечно, перспектива не самая приятная, но с точки зрения технической это примерно одно и то же — что вынужденная днем, что ночью…
