Анатолий Баяндин - Сто дней, сто ночей
— Что ж тут стыдного?
Он трогает рукой повязку возле уха и смеется.
— Видишь ли, какое дело получилось. Сцепились мы с одним офицером. Ни я его, ни он меня не можем свалить. Дай-ка, думаю, я его головой садану. Садануть-то саданул, только без половинки уха остался.
— Как так?
— Откусил, сволочь…
Дружный залп смеха перекатывается по дому.
— А ты бы ему нос открутил, — советует один из новичков.
— Да я и так открутил, только не нос, а башку. Вон он там лежит, — показывает Смураго в конец коридора.
Дядя Никита осматривает мое плечо и перевязывает. Царапина пустяковая. Через недельку и следа не останется.
Мы бродим по всему дому, как настоящие хозяева. Во всех комнатах, коридорах, проходах валяются трупы фашистов да висит какой-то затхлый, удушливый запах. Это от них же. Словно перед тем как идти на войну вся немецкая армия долго лежала в большом сундуке, пропитанном нафталином и еще черт знает какой трухлятиной.
Я и Семушкин рассматриваем нашу бывшую позицию у западных окон. Здесь все сгорело. Только кучи золы лежат по углам да кое-где чернеют обгоревшие кипы бумаг.
Смотрим в окна. Перед нами высятся руины заводских корпусов. Там еще немцы. Но завтра-послезавтра их там не будет. Не будет их и во всем городе. Разве только кучи мертвецов останутся лежать, где их застала смерть, да покосившиеся хоботы пушек будут еще долго посматривать на Волгу зловещими черными жерлами. Неожиданно я вздрагиваю от прикосновения чего-то мягкого.
— Дядя Никита, смотри, — говорю я.
У моих ног, выгнув спину, мурлычет кот. Пушистый хвост его бьет по полам шинели, валенкам.
— Гляди ж ты, кот, даже словно бы не одичавший, — удивляется Семушкин.
— Кис-кис!
Кот смотрит на меня зелеными огоньками глаз и мурлычет.
— Ишь ты, бестия, понимает, что свои.
— Как его не слопали фрицы?
— Он сам их лопал, а теперь почуял русский дух и вышел нас встречать, — ласково говорит мой друг, поглаживая выгнутый горбик кота.
Взятие П-образного дома было первой крупной победой нашей роты. И мы радуемся этой победе, как дети, с искренней непосредственностью.
К нам в гости впервые приходят наши соседи с «Красного Октября». После рукопожатий и поздравлений наш Федосов решает закатить вечеринку. Для этой цели приводим в порядок бывшую «штаб-квартиру», расставляем столы, ящики, старую трухлявую мебель. Все это делается по-военному быстро.
И вот запылали на колченогих столах три сорокапятимиллиметровые «катюши», тускло освещая консервные банки, котелки, фляжки. В последнюю минуту приходит замполит в сопровождении фельдшера и повара Кости.
— Здравия желаю, победители! — приветствует он.
— Здражелаем, товарищ капитан! — вразнобой отвечаем мы.
С офицерами он здоровается за руку.
— Прошу, товарищи, занять места! — приглашает Федосов.
С шумом раздвигаются стулья, ящики, скамейки. Я сажусь в конце стола между Смураго и Семушкиным.
Костя с термосом в руках обходит стол, разливая по порожним банкам и кружкам водку.
— Эге, твоя баночка триста граммов вместит, — добродушно ворчит он.
— Константин Ермолаевич, плесни еще чуток, — просит дядя Никита.
Повар заглядывает в термос и доплескивает. Замполит что-то говорит на ухо командиру роты. Федосов кивает головой и, остановив глаза на мне, подзывает к себе.
— Слушай, Быков…
— Слушаю, товарищ старший лейтенант.
— Сбегай в правое крыло, проверь посты.
— Слушаюсь!
Мне немного обидно, что именно меня посылают. Вероятно, это заметил Федосов.
— Не обижайся, Дмитрий, — ласково предупреждает он. — Это дело такое, другого не могу послать.
— Я и не обижаюсь, товарищ старший лейтенант.
— Ну и добре, беги. Так спокойнее будет.
— Есть, — отвечаю я и, взяв автомат, ухожу. В дверях меня догоняет Семушкин.
— Куда ты, Митрий?
— Я сейчас, дядя Никита… не беспокойся.
Он что-то ворчит, вроде: «Не могли уж кого-нибудь… ведь ранен человек. Экая оказия».
— Погодь маленько, я с тобой, — говорит Семушкин.
— Нет, нет, дядя Никита, я быстро.
— Ну ладно, — соглашается он и скрывается за подвешенной на дверях плащ-палаткой.
Что, собственно, стоит пройти по коридору или двум коридорам? Но здесь, в этом доме, на каждом шагу приходится преодолевать всевозможные преграды. Я перешагиваю через трупы, обхожу кучи кирпича, натыкаюсь на искромсанные листы кровельного железа, наступаю на трескучую дранку.
— Кто идет? — окликает часовой.
— Волга, — называю пароль.
Наконец добираюсь до правого крыла. Как и в тот раз, здесь стоит Бондаренко с четырьмя солдатами.
— Как тут у вас? — спрашиваю младшего лейтенанта.
— Да пока спокойно, А у вас?
— У нас, кажется, не очень спокойно, — отшучиваюсь я.
— Замполит пришел?
— Пришел.
— Скажи Федосову, чтобы не беспокоился. На этот раз фрицы не станут атаковать.
— Через час вас сменят, — обещаю я и ухожу.
Чтобы ненароком не наткнуться на что-нибудь острое, я иду тихо, прощупывая дорогу ногой.
И вдруг в одном из окон замечаю быстро проскользнувшую тень. Что бы это могло быть? Кому понадобилось прятаться? Я останавливаюсь и выжидаю. Легкий шорох раздается в комнате слева. Неужели враг? Что ему нужно здесь? Может быть, это свой?
Я отхожу в дальний угол, прижимаюсь к стене. Мрак настолько плотен, что меня не заметить и в двух шагах.
Вот еще кто-то шаркает ногами и даже насвистывает «Гоп со смыком». Это-то, конечно, свой. Свистун идет со стороны главного входа, направляясь в угловую комнату. Вот он проходит мимо, и в то же время из мрака выскакивает человек, намереваясь, видимо, преградить дорогу солдату.
— Кто тут? — испуганно взвизгивает тот, шарахаясь в сторону.
В руке нападающего сверкнула сталь кинжала. Я даю короткую очередь. Грузно опускается тело между мной и солдатом.
— Кто, кто это?
— Узнал бы кто, если бы тебя пырнули разок-другой.
— Быков?
Я узнаю голос Журавского.
— Он самый.
— А этот откуда взялся?
— Из комнатушки вышел.
Мы нагибаемся над убитым.
— Фриц, — говорит Журавский.
Он с профессиональной ловкостью ощупывает одежду немца.
— Брось, идем. Надо Федосова предупредить, — говорю я.
— Подожди. У него кое-что есть.
— Дались тебе эти трофеи.
— На, бери, — сует он мне наручные часы со светлячками на циферблате.
— Не-е надо.
— Держи! — настаивает Журавский.
Я молча принимаю трофей и нетерпеливо жду, когда он кончит осмотр.
— А ты знаешь, что тебя представили на сержанта? — неожиданно спрашивает он.
— Брось трепаться.
— Ей-богу, вот… — Тут Журавский божится по-блатному. — Сам видел, — выпрямляясь, добавляет он.
— Не жалко? — спрашиваю я, взмахивая часами.
Он скороговоркой выпаливает:
— Что ты? Нет, конечно… Для тебя нет. Ты… — Тут он с минуту мнется, точно подбирает слова. — Знаешь, — начинает он тихо, — давай забудем, что было между нами. Я ведь не со зла к тебе или к Сережке, а так… сам не знаю, почему. Так выходило. — Тут он понижает голос до шепота. — Извини меня… я ведь так, по глупости… да, может, от зависти.
— Ладно. — Я великодушно принимаю примирение. — Идем!
— А ты не будешь больше морду бить? — уже весело спрашивает он.
— Не-е, не буду, — смеюсь я.
— Без подвоха?
— Без подвоха!
Тут он рассказывает про Колупаева: как тот сманивал его уплыть на льдине, но он, Журавский, не согласился. Теперь он стал понимать больше, и вообще он уже не тот, кем был прежде. Если я хочу, чтобы он сделал что-нибудь для меня, то, пожалуйста, хоть сию же минуту. Я говорю ему, что мне ничего не надо, а если появится у него желание, пусть приходит к нам во взвод, и мы примем его в наше товарищество. Журавский обещает подумать.
— Откуда тебя черт несет? — спрашиваю я.
— За «особой московской» посылали. Вот она, — показывает он на торчащее горлышко поллитровки.
— Ну, как там? — спрашивает меня Федосов, когда мы входим.
— Все в порядке, товарищ старший лейтенант.
Я умалчиваю о случае с Журавским, чтобы не нарушить веселое настроение пирующих.
Замполит продолжает прерванную нашим приходом речь:
— Так вот, товарищи! Мы вынесли такие тяготы, выдержали такое испытание, которое не под силу никакому другому народу. Так выпьем, товарищи, за силу духа русского народа, за его несокрушимое единство… — Он обводит всех глазами. — За русского воина, друзья!
— Ур-ра-а! — сдержанно кричим мы.
Я чокаюсь с дядей Никитой и Смураго и залпом выпиваю разбавленный спирт.
— Запевай, друзья! — предлагает кто-то.
Расплескавшиеся волны разговора утихают, звон банок, ложек, котелков прекращается. Из-за стола поднимается широкоплечий лейтенант-краснооктябревец с черной шапкой кудрей и, взмахнув ими, густым баритоном начинает:
