Илья Маркин - Люди грозных лет
— Как бы не так, — ответила тетка Марья, — я еще их всех проклятых переживу. Ты-то за что, Анна?
— Ни за что. Всех подряд хватают. Озверели совсем. Нынче ночью мост на шоссейке взорвал кто-то и в Никитовке двадцать семь машин немецких спалил. А в Костылевке ребята-школьники, вот вроде этого, склад с бензином зажгли. Ну и злобствуют немцы. Наши все начисто из деревни поразбежались.
Вслед за женщинами с подростком немцы бросили в сарай еще двух мужчин и трех женщин, потом привели человек двенадцать пленных. Ворота сарая теперь почти не закрывались. Пинками и прикладами немцы загоняли то мужчин, то женщин, то красноармейцев. К вечеру сарай был набит до отказа. Люди могли только сидеть или стоять. Как-то само собой получилось, что одну половину сарая заняли женщины, вторую-мужчины. Ни пищи, ни воды немцы не давали. Среди арестованных и пленных начался ропот. Кто-то наиболее смелый отчаянно крикнул:
— Сволочи, дайте хоть воды-то!
В ответ на этот выкрик хлестнула длинная очередь из автомата. Как раз перед этим Круглов хотел было встать, но над головой просвистели пули, с треском ударили по стене, и Круглов ничком упал на землю. Долго лежал он недвижно, боясь пошевелиться, и вдруг вспомнил свой дом, Наташу, детей и с ослепляющей ясностью увидел Костю Ивакина, его добрый, ласковый голос и большие по-детски чистые глаза. Всплыл в памяти и последний момент, когда истекающий кровью Ивакин, скрипя зубами, крикнул ему вслед: «А-а! Гадина! Предатель!» Вспомнив все это, Круглов обессиленно опустил голову и навзрыд заплакал.
Глава пятнадцатая
Очередной сердечный припадок надолго свалил Василия Ивановича в постель, и в комнате Полозовых установился тот особенный порядок с запахом лекарств, настороженной тишиной и постоянным ожиданием чего-то непредвиденного, который обычно бывает в семье, где тяжело болен самый дорогой человек. Агриппина Терентьевна, потеряв вдруг уверенность в окончательном выздоровлении мужа, ни на минуту не отходила от него, и все заботы по хозяйству легли на плечи Веры. С утра она бежала в булочную, получала по карточкам хлеб, готовила чай и, напоив отца и мать, спешила на работу. И там, едва вырвав несколько свободных минут, она спешила в магазин, занимала очередь за продуктами, возвращалась в гараж и опять, освободясь на сколько удавалось, торопилась отмечаться в очереди или получать продукты. После работы она снова бежала в магазины. Теперь она знала все магазины и продовольственные палатки в районе Лефортово и Семеновской площади, частенько бывала в центре и доставала, выстаивала в очередях все, что можно было достать или выстоять.
За неделю она вошла в курс всех продовольственных дел и еще в субботу знала, что во вторник будут выдавать селедку, что мясо привезут не раньше четверга, что на восьмой талон можно получить литр водки, а литр водки обменять на три буханки белого хлеба или две банки рыбных консервов. Но сколько ни бегала она, сколько ни выстаивала в очередях, продуктов не хватало. Все лучшее шло отцу. Сама Вера дома не обедала, уверяя и мать и отца, что она питается в столовой, а талоны на обед тайком обменивала на хлеб, иногда на консервы. Вначале спасали те крупа и мука, что она еще весной наменяла в деревне, но скоро ни муки, ни крупы не осталось. Врач из поликлиники советовал кормить Василия Ивановича то куриным бульоном, то молочной кашей, то вареной морковью. И Вера бегала на рынок, покупала цыплят, молоко, морковь, ужасаясь ценам и с дрожью в пальцах пересчитывая оставшиеся деньги. А денег оставалось все меньше и меньше.
В воскресенье утром на последние восемьдесят рублей Вера купила бутылку молока и тайком от родителей снесла на толкучку свое новое крепдешиновое платье. Но вырученных денег хватило лишь на одного цыпленка и на двести граммов сливочного масла, а до получки нужно было ждать еще восемь дней.
Помимо всех трудностей и огорчений по дому и в гараже, Веру настойчиво преследовал Канунников. Не проходило дня, чтобы он не позвонил ей в гараж. Он был весел и любезен, расспрашивал о здоровье, о работе гаража, но за его каждым словом Вера ощущала что-то гадкое и подлое, чего она не могла выразить словами. Если бы хоть однажды он намекнул о встрече с ней, она бы повела себя совсем по-другому. Она просто выругала бы его и навсегда отучила от телефонных звонков. И вдруг в последние дни все переменилось. Канунников решил, что прошло достаточное время и Вера, очевидно, забыла случай в лесу, ее недоверчивость рассеяна и настал, наконец, момент для «решительного штурма», как говорил он самому себе, «неприступной Веры».
Видимо, хорошо изучив распорядок работы гаража, однажды он позвонил как раз в то время, когда Селиваныч неизменно уходил к директору завода, и опять, поговорив о работе гаража, о здоровье, мягко и совсем по-дружески сказал:
— Вера Васильевна, вы, очевидно, здорово устали. Ну признайтесь — устали?
Вера ничего не ответила.
— Отдохнуть надо, — мягко звучал в телефоне голос Канунникова, — нельзя жизнь свою губить. Ну война, ну трудности. Только война-то все равно кончится и придется жить. Надорветесь сейчас, измотаетесь, а дальше что? Кому нужна калека и издерганный человек?
— Я не понимаю, к чему это вы говорите так, зачем? — все еще усыпленная мягким голосом Канунникова, спросила Вера.
— А к тому, что я знаю вас. Вы хорошая, умная девушка. У вас такое будущее впереди. И мне просто по-человечески хочется, чтобы ваше будущее было именно хорошим. Я старше вас, больше в жизни видел, и поверьте: мне искренне жаль вас. Ну к чему такая жизнь? Молодость пройдет и не вернется. Опомнитесь, да поздно, ничто не возвращается.
Как внешне ни был искренен голос Канунникова, Вера уловила в нем именно то самое выражение, которое так испугало и обидело ее в лесу при возвращении из Серпухова. Все пережитое ею тогда разом вспыхнуло в ней, вылилось в неудержимое негодование и вызвало у нее не растерянность, не обиду, а жгучую ненависть.
— И что же вы предлагаете? — совсем спокойно спросила она.
— Просто прошу, чтобы вы не переутомлялись. Нельзя же только работать, работать и работать. И развлечься нужно. Да не просто нужно, а крайне необходимо. Ну почему бы не сходить в кино, в театр, в парк? Да разве мало мест, где можно по-настоящему отдохнуть!
— И пойти, конечно, вместе с вами? — почувствовав не обычную силу и уверенность, спросила Вера.
— Не обязательно со мной. Можно с подругами, можно одной.
— Но все же с вами лучше, веселее. Вы такой умный, обаятельный. С вами не скучно и хорошо.
«Боже мой, что я говорю?» — мысленно ужаснулась Вера, но каким-то внутренним, неясным инстинктом самозащиты продолжала говорить все тверже и отчетливее.
— Одной ходить страшно, а вот с вами… С вами я могла бы сходить, только…
— Что, Верочка, только?.. — видимо не поняв состояния Веры, нетерпеливо спросил Канунников.
— Только… — Вера помедлила, и вдруг ее всю охватил жар, руки задрожали, в глазах потемнело от ярости. — Только, — звонко и отчетливо сказала она, — вы пошляк, негодяй, подлец! Я требую прекратить звонки. Я вас ненавижу, презираю. И если вы не оставите меня в покое, я вам такое сделаю, что вы на всю жизнь запомните.
У нее хватило сил неторопливо и спокойно проговорить эти слова и так же спокойно положить трубку, а дальше силы покинули ее. Голова бессильно свалилась на руки, и из груди вырвались рыдания. Впервые в жизни она плакала не как ребенок, а как взрослая женщина, обиженная в своих лучших стремлениях.
Вспомнив, что она в гараже, Вера с трудом успокоилась, вытерла лицо и, все еще тяжело дыша, встала и хотела идти к машинам, как не по-стариковски быстро в конторку вбежал Селиваныч.
— Ну, вот радуйся, механик, — не глядя на Веру, пробормотал он, — Петренко, Кравцова и обоих Сидоренков в военкомат вызвали, в армию призвали.
— А мы с кем же, Иван Селиваныч? — испуганно спросила Вера.
— С кем? — искоса взглянул на нее Селиваныч. — Хм! с кем! С народом, с кем же еще!
Неожиданная весть ошеломила Веру. Даже те старенькие, много раз чиненные и перечиненные грузовики водить было некому. На все машины оставалось всего-навсего один мужчина и две женщины.
— Ну что, механик, закручинился, — трижды пробежав из угла в угол конторки, неожиданно спокойно сказал Селиваныч, — давай думать. Мы с тобой теперь самые главные тут. Я вроде начальника, а ты моя правая рука.
— Я и не знаю, что можно придумать, — чистосердечно призналась Вера.
— Это плохо. Голова дана человеку не для шляпки модной.
Шутливый тон Селиваныча никак не вязался с тем, что переживала Вера и, как она видела, переживал он сам. Она уже подумала было, что старик, видимо, выпил с горя и не ко времени развеселился.
— Послушай-ка, Верок, — за руку усаживая девушку на стул, сказал Селиваныч, — зародилась у меня одна мыслишка, да не знаю, как это все обмозговать. Что думаешь ты насчет подготовки шоферов самим?
