Ибрагим Абдуллин - Прощай, Рим!
— Пошли, товарищи! Не могу смотреть на их голодные глаза, концлагерь на память приходит, — сказал чувствительная душа Дрожжак.
Очнулся и Леонид, который невесть с каких пор стоял, пораженный всем виденным, и молчал, как бы в забытьи.
— Лагерь… Да, да, Африка еще как один сплошной концлагерь, только нет ограды из колючей проволоки. Кстати, давайте-ка мы вернемся на базу, прихватим тушенку, полагающуюся нам на обед, и раздадим беднягам, — предложил он.
— Арабы свинину не едят, — сказал Мирза-ака.
— Голод не тетка, как миленькие уберут.
— Сами не станут, так продадут или на что другое выменяют.
Предложение Колесникова было одобрено, братские чувства, возникшие в их душах к этим обездоленным людям, разволновали их не на шутку, и они всю дорогу оживленно гудели:
— Красивый город. Очень своеобразный, не похожий ни на Москву, ни на Ленинград, ни на Рим.
— В Италии бедность, но уж в этом Египте — просто голь перекатная. А ведь страна самой древней цивилизации, — с горечью сказал Логунов.
— Фараоны и всякие там императоры только о себе заботились и о своих гробницах да пирамидах.
— А ты думаешь, колонизаторы о египетском народе пекутся? Что рабовладельцы, что они — один черт.
— Когда-то все народы на земле заживут свободно и счастливо? — вздохнул Логунов.
— Неужели и после войны ничего на свете не переменится? — спросил Таращенко и сам же тоном, не допускающим возражений, ответил: — Переменится! Переменим. Если Африка и останется прежней, то в Европе все изменится.
— Африка тоже расправит плечи, — сказал Леонид, вспомнив, какие перемены произошли на свете в результате первой мировой войны. — Война не только разрушает. Вопреки намерениям тех, кто затевает ее ради разрушения, она открывает дорогу к новой жизни.
— А в Польше, в Румынии… Какой строй будет, Леонид Владимирович, в тех странах, которые освободят наши войска? — спросил Логунов и выступил вперед. Было видно, как не терпится ему услышать желанный ответ. — Неужели так и останутся капиталисты?
Вместо Колесникова ему ответил Ишутин. Поиграл в воздухе кулаком с пудовую гирю и отрезал:
— Останутся они у меня!
Они подошли к берегу и постояли, глядя на мутные годы Нила. Помолчали. Похоже, что каждый думал о сзоей реке. Леонид вспоминал свинцовые воды, гранитные берега Невы, Сажин и Дрожжак великую русскую року Волгу, а Сережа Логунов маленькую безымянную речку, которую в сухое лето куры переходили вброд. В сердце каждого человека живет своя река или речонка, и она на протяжении всей его жизни поит его свежей водой в часы жажды. А если он попадает на чужбину, как пламенем, обжигает его сердце острой тоской.
— Этот Нил помутнее даже нашей Сырдарьи, — сказал Мирза-ака, затосковав по родной реке.
— Потому что Нил сейчас разливается.
— Иди ты! Посередине лета?
— А для Нила с июня до сентября пора половодья, у него своя весна.
Нил, Нил… Много стран пересекает эта легендарная река и кормит миллионы людей. Воды ее мутны, но благодатны, плодоносны. Могучая, буйная река, но слишком уж медленно вертит она колесо истории. Простой народ до сих пор живет точно так же, как жил он тысячелетия назад, в эпоху фараонов. Как в те древнейшие времена, землю здесь обрабатывают деревянной мотыгой, теми же дошедшими из седой древности приспособлениями достают воду и поливают крохотные наделы свои.
Кто только не властвозал в этой стране: собственные фараоны, завоеватели греки, римляне, арабские халифы, турецкие паши, Бонапарт, и вот уже более полувека — англичане высасывают соки египетской земли, пьют кровь египетского народа.
А Нил?.. Река жизни, великий Нил, ничего не понимает или не хочет ничего понимать. Денно и нощно несет свои воды, спешит к морю. А море — это простор, это широта, это глубина… Может, когда-нибудь и Египет, как Нил, вырвется на простор, на волю. Вырвется!..
Час спустя они вернулись на площадь перед мечетью и роздали свой обед арабам. Щедрые солдаты из далекой России вдруг предстали в их глазах святыми людьми, добрыми, будто ангелы.
…Первые три дня, хоть было душно и жарко, прошли незаметно. На четвертый все стало приедаться, на пятый осточертело, а на шестой день разозлились даже самые покладистые.
— Чего тянут? Зачем так долго держат нас тут?
— Это они нарочно…
— Да нет, не нарочно, пожалуй.
— А я говорю, нарочно!..
Ничего удивительного нет в том, что солдатам, почти два года не видавшим родного дома, родной земли, эта неделя показалась долгой, будто целый месяц. Кроме того, когда в Неаполе погружались на корабль, все рассчитывали на самое скорое возвращение в Россию. И вдобавок — пятидесятиградусная жара…
Леонид взял с собой Таращенку с Логуновым, разыскал начальство и попытался выяснить причину столь продолжительной задержки. Но вразумительного ответа так и не удалось добиться.
Американцы были вежливы, радушно улыбались и в один голос говорили:
— Иван, френд, не спеши. Придет время, ни дня не задержим.
В самом деле, какой им расчет кормить и поить тут такую ораву? Значит, есть основательная причина для задержки. Но какая? Дознаться до этого никто не смог…
— Единственный выход — ждать, — сделал Логунов глубокомысленное заключение.
— А куда денешься?
— Не долетишь. Далеко.
— А птицы-то вот летят, не устают.
— А ведь и впрямь наши птицы на зиму прилетают сюда, в Африку.
— Но строить гнездо и выводить птенцов все равно возвращаются в наши края.
— Неужели и птицы понимают, что такое родина?
— Инстинкт!
— Может, и у нас только инстинкт?
— У кого инстинкт, а у кого любовь!
— Ну и голова у тебя, Сережа!
— А ты, Петя, только и умеешь, что кулаком своим гордиться.
— На свете и кулак необходим, Сереженька…
— Опять сцепились, — проворчал сердито Дрожжак. — Как начинается день, так принимаются спорить. Чем попусту языком молоть, давайте лучше в карты сыграем.
— Тоже дело нашел, — усмехнулся Логунов. — Пошли в город.
— На мечети, что ли, глазеть? Спасибо. Посмотрел, и будет. Я не басурманин, чтоб каждый день таскаться туда, — сказал Сажин, махнув рукой.
— Может, приглядишь себе египтянку помоложе и в Каире останешься…
Ну да, разве пропустит Таращенко случай поддеть человека! А шутки до Ивана Семеновича туго доходят.
— За кого ты меня считаешь? Ни на какую девчонку я не променяю…
А ребята подхватили хором:
— Свою…
— Золотую…
— Аннушку!
Разобиделся Иван Семенович, но тут подошел Леонид и сказал:
— Друзья! Давайте снимемся все вместе на карточку у подножья пирамиды.
Первым оценил и одобрил его идею Сережа Логунов:
— Пирамиды и советские солдаты… Прошлое и будущее человечества!..
В тот же день вечером, когда ртутный столбик пополз на несколько делений вниз, вышел наконец в далекий путь караван «студебеккеров». В сумрачной дымке растаяли сфинксы и пирамиды. Будто во сне приснились…
8
Им все еще не удалось установить, куда катит этот «эшелон смерти». Маленькие оконца у самого потолка были наглухо заперты. Не только духота, пот человеческий, навоз, оставшийся в вагоне еще с тех времен, когда в нем перевозили скот, но и вот эта неопределенность вымотали тело и душу. Да и кормили хуже некуда: один раз в день давали мутную водицу, в которой плавала картофельная шелуха и хвостик мороженой свеклы. Ни прогулки тебе, ни света дневного. А среди них есть и такие, что легли и не подымаются. Кто-то попытался оторвать половицу. Но чем? Пальцами, что ли?
Надоело Таращенко смотреть, как в этом зловонии задыхаются его товарищи, и, когда состав остановился (видимо, прибыли на какую-то станцию), он во всю силу замолотил кулаками по дверям:
— Откройте! Откройте! Откройте!!!
Вскоре дверь подалась чуть в сторону, и в образовавшуюся щель вместе со светом солнца глянуло черное дуло автомата.
— Кто там бунтует?
— Откройте двери! Дышать нечем! — Антон просунулся вперед и жадно глотнул свежего воздуха. — Душно. Понимаешь, черт рыжий? Душно!
— Молшать!
Противно заскрежетали ролики, но Антон успел вставить в оставшуюся щель ногу.
— Эй, солдат! — Он постукал пальцем по запястью. — Который час? Цайт?
— О, цайт, время. Два.
— Данке. Айн момент. А… число? Дата?
— О, датум? Десятое июня.
— Данке. Айн момент. А… куда мы едем?
— Куда? Прямо в рай, — заржал немец, оскалив зубы, и закрыл дверь.
Кто-то упрекнул Антона за его выходку.
— Не надо. Вдруг стрелять начнет…
— Не может он стрелять, здесь людей полно ходит. А вагон хоть малость, да проветрили.
— Люди, говоришь, ходят… А что им бог, что им черт.
