Ромен Гари - Европейское воспитание
— И это лишь цветочки! — проворчал Крыленко.
— Похоже, кого-то выдал Сопля. Немцы обещали сто килограммов картошки в виде вознаграждения…
Утром в округе бушевала метель, и вечером на улицах Пясок снег доходил до колен: немецкие гусеничные транспортеры были похожи на огромных, беспомощных, упавших на спину шмелей, а танк гауптмана Штольца, командира отряда, увяз посреди площади перед мэрией и не мог сдвинуться с места. Штольц вылез из танка — монокль у него в глазу напоминал льдинку, — выругался и дошел до дома пешком. Затем провел несколько бесед с наиболее известными жителями деревни. Но, несмотря на угрозы и брань, которыми эти беседы сопровождались, лица селян оставались такими же пустыми и ничего не выражающими, как заснеженная по man's land[83], где герр гауптман Штольц только что оставил свой танк. И только краткая беседа со столяром Соплей оказалась по-настоящему полезной. Сопля сразу же произвел на Штольца благоприятное впечатление: в отличие от лиц его предшественников, его лицо вовсе не было лишенным выражения: оно было усталым, покорным и бледным.
— Мерзкая погода, — для начала грозно сказал Штольц.
Сопля тотчас же рассыпался в извинениях. С дрожащим подбородком заверил он герра гауптмана, что, хоть метель и совпала с прибытием немецкой колонны, в этом не было никакого злого умысла и что, во всяком случае, он, Сопля, тут ни при чем. Он, Сопля, слишком уж обеспокоен судьбой своих детей и жены, которые вот уже двое суток ничего не ели, и ему недосуг чинить препятствия на пути герра гауптмана. Штольц счел такое начало многообещающим, разразился гневом, сказал о дерзости, диверсии и провокации, и, в конце концов, сам не зная, почему, несчастный Сопля пообещал заставить солнце светить, запретить снегу падать и, в порыве рвения, даже предложил лично остановить ветер и выдать его герру гауптману связанным по рукам и ногам. Будучи классным стратегом, Штольц быстро воспользовался этим первоначальным успехом, и полчаса спустя два немецких солдата отнесли в дом Сопли мешок со ста килограммами картошки. В восемь часов, когда на улице затвердел снег, из темноты вышел немецкий патруль. Солдаты шагали в ногу. Снег скрипел у них под сапогами, и Сопля, бежавший впереди, прижимаясь к стенам домов, и не успевший даже попробовать картошки, которую сейчас отрабатывал, с удивлением обнаружил, что точно такой же звук издают жующие челюсти. Он думал только об одном: поскорее закончить работу, вернуться домой и съесть целую тарелку дымящейся картошки. «Кубус на меня не обидится, — рассуждал он с абсолютной уверенностью, порожденной голодом. — Он верный и умный друг. Он меня поймет». Патруль возглавлял капрал Клепке из Ганновера. «В такую погоду и носа на улицу не высунешь, не говоря уже о том, чтобы дезертировать», — думал этот вояка с невыразимой досадой, отчасти вызванной тем фактом, что он воевал уже целый год и ни разу не был в увольнении.
— Здесь, — сообщил Сопля сдавленным голосом.
Клепке поднял фонарик; вверху над витриной висела дощечка с надписью: «И. Петрушкевич, Paczki, ciastka, woda-sodowa».[84]
— Ну? — спросил Клепке. — Чего же ты ждешь?
Почерневшее, осунувшееся от голода и тревоги лицо Сопли сморщилось, как картошка:
— Будить его вот так… Из-за пустяков…
— Не из-за пустяков, — рассудительно заметил капрал, — а для того, чтобы пустить ему пулю в лоб.
Он подошел к двери и постучал. Они подождали немного, затем сонный голос спросил:
— Кто там?
— Свои! — жалобно ответил Сопля. — Открой, Кубус!
Дверь широко отворилась. Солдаты вошли внутрь, Сопля просеменил за ними. Петрушкевич был в ночной рубашке, надетой поверх брюк с волочащимися по полу подтяжками. У него было пухлое, грустное лицо.
— Апчхи! — чихнул он.
Сопля поспешно закрыл дверь и объяснил капралу:
— У него слабые легкие. В детстве он постоянно болел. Его бедная матушка еле его выходила. Ему бы в горах жить.
— Горы иногда помогают, — согласился Клепке.
Сопля подошел к другу.
— Ты не обижаешься на меня, Кубус?
— Нет. Сто килограмм картошки — это достойное оправдание…
— Откуда ты знаешь?
— Об этом вся деревня знает.
Сопля рухнул на табурет и расплакался.
— Ну-ну, не падай духом! — поддержал его кондитер.
— Я не знал настоящих виновников! — рыдал Сопля. — Я не мог указать на кого попало: они бы отомстили мне и моей семье… И тогда я стал искать того, на кого бы я смог положиться, верного, испытанного друга…
— Я благодарен тебе, — сказал Петрушкевич. — Можешь сделать кое-что для меня взамен?
— Все, что угодно, — сказал Сопля от простоты душевной.
— Эта картошка… Не мог бы ты прислать пару кило моей жене?
— Я принесу ее сам завтра же утром! — пообещал Сопля.
Капрал Клепке отдал приказания. Оба друга обнялись.
— Спасибо за картошку! — сказал Петрушкевич.
Сопля открыл рот, но не смог ничего сказать в ответ.
— Ну же, — ободрил его кондитер. — Будь мужчиной, Сопля.
Он взял из комода бутылку и пару рюмок.
— Выпей.
Сопля выпил.
— Выпейте и вы тоже, — предложил Петрушкевич солдатам.
— Вы так учтивы, — заметил Клепке. Он поднял свою рюмку. — Ваше здоровье!
— Взаимно.
Они чокнулись.
— Что ж, — сказал Клепке, — теперь, если позволите…
— Ну конечно, — поклонился Петрушкевич. — По крайней мере я не буду больше голодать!
Подавленный и шатающийся Сопля отвернулся и заткнул уши. Петрушкевич получил пулю прямо в грудь. Он крутнулся на месте, упал и застыл. Солдаты быстро вышли; капрал, уходивший последним, прихватил бутылку с собой. Сопля последовал за ними. Он понимал, что должен был остаться и утешить вдову друга, но решил сделать это завтра, когда принесет картошку. «Бедняжка будет так счастлива!» — подумал он. Они вновь очутились на улице, Сопля шагал быстро, спеша поскорее с этим покончить и мечтая о большой тарелке, ждавшей его дома: о нежной, белой, ароматной мякоти… Опьяненный этой картиной, он, не задумываясь, решительно постучал в дверь, когда фонарик капрала осветил вывеску: «Портной З. Магдалинский. Первоклассный покрой. Сиюминутная утюжка. Умеренные цены». Никто не открыл. Он постучал еще раз. Капрал Клепке с задумчивым видом смотрел на вывеску, так, словно бы спрашивал себя, не прогладить ли ему брюки по умеренной цене: увы, он не знал польского. Вне себя от холода, солдаты принялись колотить в дверь прикладами. За дверью тотчас раздался женский голос — видимо, женщина стояла там уже давно:
— Ну кто там?
— Мое почтение, пани Марта, — сказал Сопля. — Мы пришли к вашему мужу.
— Его нет дома.
— Хватит болтать! — закричал Клепке по-немецки. — Открывайте дверь!
Дверь отворилась. Наступила мертвая тишина: солдаты широко раскрывали глаза и поднимались на цыпочки, чтобы лучше видеть. Под хлопчатобумажным пеньюаром женщина была совершенно голой.
Казалось, ей совсем не холодно: напротив, замерзшие лица мужчин почувствовали исходившее от нее тепло. Те части ее тела, которых не было видно, нетрудно было себе представить, а те, которые были видны, не вызывали желания закрыть глаза. Пани Марта была высокой брюнеткой с большими, бесстыжими кошачьими глазами зеленого цвета и влажным ртом, словно бы распухшим от поцелуев.
— Mein Gott! — тихо, но отчетливо произнес самый молодой немецкий солдат.
— Отвернись! — строго приказал самый старший, знавший его родителей и обещавший им присматривать за мальцом.
— Молчать! — неожиданно приказал капрал сорвавшимся на фальцет голосом. Он кашлянул. — Молчать! — повторил он. — Где ваш муж?
— Его нет дома.
Женщина повернулась к Сопле.
— Иуда! — прошептала она.
Сопля хотел было возразить, но в ту же секунду услышал в глубине какой-то треск.
— Что это? — спросил Клепке.
— Откуда мне знать? — сказала женщина. — Кошка, наверное.
Она встала в дверном проеме. Клепке оттолкнул ее. Она упиралась, и у нее оголилась одна грудь с розовым торчащим соском, которую она даже не попыталась прикрыть. Самый молодой солдат и сосок посмотрели друг на друга: солдат опустил глаза первым.
— Асh! — глухо вздохнул он.
— Отвернись, несчастный! — велел старший. — Прикройся, ведьма!
— Я не такая, как твоя жена, — прошипела пани Марта, — и не стыжусь показывать того, что у меня есть!
— Вперед! — приказал Клепке.
Они оттолкнули ее и ворвались в дом. Комнату почти целиком занимала широкая кровать со съехавшими к подушкам простынями, сбившимися в кучу одеялами и свалившимися на пол перинами. В доме никого не было.
— Я же говорила вам, что это кошка! — закричала пани Марта.
В самом деле, послышалось очень тихое мяуканье.
