Вернись домой, Халиль - Аль-Зооби Кафа

— Ты прав. Реальность на самом деле такова. — Он помолчал минуту и добавил: — Но мы ни за что не сдадимся.

«Не сдадимся». Эта фраза загорелась в нашем холодном, черном пространстве. Потом затихла и погасла, и мы остались надолго погруженными в шум молчания. Но вновь прозвучал раскаленный голос Имада:

— Никто в мире не испытывал того, что испытываем мы. Может, поэтому всем трудно представить, насколько невыносимо быть одиноким, раненым, истекающим кровью и извиваться в кулаке чудовища, в то время как все смотрят на тебя. Иногда я представляю, как их лица хмурятся при виде наших разорванных тел. Но я уверен, что они спешат отвернуться от этого зрелища и смотреть в сторону, стараясь забыть эту картину, отгоняя ее из памяти точно так, как отгоняют надоевшую муху, летающую вокруг их чистых блюд.

— Да. К сожалению, так оно и есть, — произнес я тихо, и больше никто из нас ничего не говорил. И если бы кто-нибудь спросил меня, в чем больше всего я нуждался в тот момент, я бы не просил ни лекарства от головной боли, ни глотка чистого воздуха, я не попросил бы увидеть свою бабушку или Нуру, не попросил бы теплой постели или спокойного часа без бомбардировок и без шума смерти.

Я попросил бы немного веры в справедливость.

Итак, мы вновь погрузились в молчание и темноту. И вдруг Имад воскликнул:

— Мы все равно победим. Даже если мы одни. Мы будем сопротивляться, даже если все умрем.

Я снял с себя одежду и прислонился к стене, чтобы противостоять температуре, пока не почувствовал, что тело онемело от холода. Я старался взять себя в руки и не дрожать, но бесполезно. Я продолжал в этой бесконечной, долгой ночи перемещаться из горячего ада в морозный холод.

Ночью мне стало совсем плохо. Мое тело сильно ослабло, будто оно было выткано из ниток, которые внезапно износились. Вскоре в моей голове закружилась стая черных мыслей, голова тоже закружилась, и вокруг меня все закружилось. Я вдруг осознал, что на самом деле нахожусь не в убежище, а в могиле, из которой никогда не выйду. К тому же я понял, что та странная судьба, которая меня часто спасала ради чего-то непонятного, на самом деле есть иллюзия. Я понял, что все, что происходило со мной до того момента, представляло собой совпадение случайностей, не имеющих никакого значения или смысла.

Ко мне снова вернулось то скрытое желание смерти, особенно после того, как засветилась в голове черная правда о том, что я никогда не дойду до своей бабушки и не встречусь с ней. Я подумал, что, скорее всего, бабушка уже погибла в той ужасной схватке со смертью, которая душит лагерь. А что касается Нуры, то я вдруг — по непонятной причине — уверился, что больше ее не увижу никогда.

Меня била сильная дрожь, а в том тонувшем во тьме мире, который окружал меня, время от времени сверкали черные правды, разрывая мрак, как мечи, мощно врывались в мою душу и застывая в ней навсегда.

Потом в голове зашумели голоса. Я слышал множество загарид и громких лозунгов. Потом я услышал крик и звук разламывающихся с треском маленьких костей. На секунду все стихло, и я услышал голос Нуры, который произнёс: «береги себя, Халиль». Я старался зацепиться за эхо ее голоса, но голос тут же потерялся. Вместо него я стал слышать другие голоса: «…не только он один, нас всех сделали чужими на своей земле». Кто это так сказал — я не вспомнил. Потом другая женщина стала повторять: «когда он проснется и увидит, что он мертв, он поймет, что то, что случилось, было правдой, а не кошмарным сном». Она повторяла это много раз, громким голосом. Я закрыл уши, чтобы больше не слышать ее, но голос ее продолжал звучать:

«Когда он проснется и увидит, что он мертв, он поймет. Когда проснется, он поймет, что все было правдой… когда проснется, поймет, что это не было сном. Когда…» И я закричал:

— Пусть помолчит!

Я спрятал голову под одеяло и как будто провалился в темный горячий колодец. В глубине я увидел свою маму. Она зовет меня: «Вернись домой, Халиль». Я сбросил одеяло и хотел встать и убежать. Убежать от всех голосов и от себя самого. Но какие-то руки удерживали меня и не давали двигаться. Руки эти имели лица. Я всматривался в них, чтобы понять, чьи они. На меня смотрели лицо бабушки и лицо Нуры. Потом эти два лица слились в одно. И бабушка смотрела на меня лицом Нуры. Они имели одинаковые лица. И я вдруг понял, что судьба свела меня с Нурой, чтобы я смог увидеть бабушку.

Потом руки схватили меня и стали тянуть куда-то. «К смерти», — говорил я себе, и поддался им. Тогда голос бабушки воскликнул: «Береги себя, Халиль». Нура тоже вскоре стала это повторять, и два голоса, имеющие одно лицо, слились в один голос. Я перестал различать их. Потом я рухнул и стал падать в бесконечную пустоту и смутную тишину. Я сдался, со всеми своими слабостями и отчаянием, на произвол сил, ведущих меня к концу. В тот момент я сознавал, хотя был не в сознании, что не только я умираю, но целый мир, возведенный из совести и справедливости, тот воображаемый мною мир, который не существует в реальности, тоже рушится и погибает.

Однако я не умер. Судьба вновь спасла меня. «Я еще жив?» — спросил я себя, увидев лицо Касима, смотрящего на меня. Он спрашивал:

— Как ты себя чувствуешь сейчас, сынок?

Мое удивление еще больше увеличилось, когда я увидел детей, братьев Имада. Напротив сидела хаджжа Фарида. Я находился в их доме.

Мне объяснили, что Имад перетащил меня прошлой ночью домой, когда я бредил и находился в лихорадочном состоянии.

— А сам Имад, где он? Один в убежище?

— Нет. Он туда не вернулся. Он пошел, чтобы присоединиться к своим товарищам по сопротивлению.

Дальше заговорил его отец. Я не задал ему вопроса, который сразу зазвучал у меня в голове: «Почему тогда вы с самого начала не давали ему уйти?». К моему удивлению, Касим ответил, будто прочел мои мысли:

— Вначале все думали, что дела не будут такими ужасными. Мы думали, что это просто очередная серия арестов, чтобы напугать нас. Сейчас уже нет смысла прятаться, так как все погибают. Они всех убивают, не различая вооруженных людей и мирных. Они насилуют всех.

Я завидовал Имаду — не его храбрости и настойчивости в сопротивлении, а тому, что он хранил надежду и верил в победу. Себя в тот момент я ненавидел, потому что не в силах был надеяться и верить в то, что в это время, в этом мире можно победить, вооружившись лишь только храбростью и волей.

Хаджжа Фарида предлагала мне вернуться обратно в убежище и спрятаться, пока ситуация не успокоится:

— Они могут ворваться в дом в любой момент и арестовать тебя. Они уже арестовали сотни молодых людей. Иди и скройся ради твоей бабушки, которая горит желанием видеть тебя. Кто знает, может быть, Бог продлит ей жизнь и спасет ее от трагедии в лагере, а ты не придешь к ней. Это для нее будет хуже смерти.

Вначале я отказался, но вскоре подумал и согласился. Не ради встречи с бабушкой, тем более что я уже сильно сомневался в том, что это произойдет, и не ради собственной безопасности, а потому, что боялся, что мое присутствие у Касима в доме навлечет опасность на эту семью. Единственным местом, где можно было скрыться, пока бой не кончится, было убежище. Но как только я представил себя там: сидящего в безопасной темноте, слабого, бессильного, безвольного, прислушивающегося к шуму разрушения — я себя еще больше возненавидел. Я чувствовал, что составляю проблему не только для тех, кто окружает меня, но и для себя самого в первую очередь.

Я решил уйти. Все равно куда. За дверью все направления приводили к смерти. Я не колебался. Для меня смерть уже была единственной существующей правдой. Я старался избежать этой правды и смотреть на жизнь, пытаясь поверить в существование ее смысла, но всякий раз мой взор натыкался на мрак, словно жизнь была несбыточной мечтой, от которой смерть спешила меня оторвать.

Не знаю, как Касим угадал мои намерения. Он не дал мне уйти, хотя я чуть не убедил их в том, что возвращаюсь в убежище. Загораживая дверь, он сказал: