Николай Кожевников - Гибель дракона
А сам соображал, как бы на последние три иены купить продуктов, принести дров — срезки у него есть. Недели две, глядишь, протянут, а там еще что-нибудь придумаем. «Налог за воду не заплатил... Ну и пес с ним!»
— Ты лежи, Лин. Сейчас я чего-нибудь принесу.
— Мне-то не надо, дядя, — ответила женщина, — ребятишкам помирай рано. Жить им надо. Совсем маленькие, — она говорила, а слезы катились по щекам, и не было сил поднять руку, чтобы вытереть их.
— За что старика-то? — глухо спросил Федор Григорьевич, подходя к двери.
— Япон говорит, Ван Ю убегай... Срок не отработал, а убегай.
— Ван Ю? — поразился Ковров. Он шагнул к женщине и, поскользнувшись, чуть не упал.
— Склизко... — сочувственно улыбнулась Лин-тай. — Убирай не могу.
— Все сделаем! — заспешил к выходу Федор Григорьевич. — Сейчас, мигом. Ты не падай, не падай духом! Наладим!
Едва Федор Григорьевич захлопнул скрипнувшую дверь, больше похожую на плохую калитку, в фанзе вновь раздался плач ребятишек. «Отдохнули! — горько усмехнулся старик, торопливо шагая на другой конец поселка, в лавку. — Гляди ты, Ван Ю сбежал. Вот молодец! Ну, парень. Голова!»
Старику впервые после ареста Лизы нашлось о ком заботиться. Даже как будто и усталость прошла. О том, что его могут арестовать вместе с семьей Вана, Федор Григорьевич старался не думать, хотя знал: японцы берут всех, связанных с близкими преступника.
55Лин-тай задремала. Сон был тяжелый и беспокойный. Ей снились какие-то безликие люди, они старательно клали ей на грудь громадные камни. Лин-тай задыхалась, стонала и просыпалась, покрытая холодным липким потом. Но стоило ей задремать, как сон почти в точности повторялся, нагоняя ужас.
Скрипнула дверь. Кто-то тяжело переступил порог, кашлянул.
— Дядя Федья? — спросила Лин-тай, все еще находясь во власти дремоты.
— Вонища! — послышался хриплый голос. — Заходите!
Лин-тай приподнялась, с трудом села. По ее лицу скользнул яркий луч света, обшарил уснувших ребятишек и снова вернулся к ней.
— Вставай, красотка! — хмыкнул околоточный. — Пришел твой черед грехи замаливать. — И видя, что женщина, ослепленная лучом света, не шевелится, крикнул. — Кому говорю! Будя валяться, не барыня! В тюрьме отлежишься. Там обиходють!..
Лин-тай попыталась подняться, но со стоном упала. Боль, возникшая где-то внизу живота, оглушила. Стало безразлично, что будет с ней с детьми, с домом. Солдаты вынесли ее из фанзы и передали в кузов грузовика другим солдатам. Следом за ней вынесли замерших от страха ребятишек.
56Федор Григорьевич купил риса, муки, картошки, зашел домой за срезками и только через три часа — старость есть старость — вернулся в фанзу Ли Чана.
— Спишь, Лин-тай? — негромко окликнул он, но, поразившись тишине, опустил корзины на пол и зажег спичку.
В фанзе никого не было. Федор Григорьевич пошатнулся и попятился к выходу.
Корзины оттягивали руки, ныла поясница. Ноги одеревянели, каждый шаг стоил большого труда. Вот когда он остался совсем один! Не с кем перемолвиться словом. И зачем теперь жить? Кому он нужен, бесполезный и немощный? Раньше сыны помогали. А как началась война — ни письма, ни денег.
«Господи, — молился старик в душе, — прибери ты меня, чтобы поскорее отмучиться! Что же ты смотришь? Сколько мук принимают люди — твое творение!»
В небе мерцали далекие, равнодушные ко всему, звезды...
И совсем бы заела тоска, не зайди в этот вечер, после долгого перерыва, Иван Матвеевич Гончаренко. Поздоровавшись, он сел, как всегда, возле двери и, покашливая, стал набивать трубку. Федор Григорьевич поведал ему об аресте старого Ли Чана, об исчезновении Лин-тай и ее детишек. Гончаренко долго молчал, потом, так и не закурив, приглушенно заговорил:
— Ты вот что, годок, — он кашлянул, — за ящики люди тебе спасибо шлют. Заплатить им нечем сейчас, потом рассчитаются. Но зараз еще дело есть.
— Мне плата без надобности. Без куска не сижу. Живой пока.
Маленькие темные глазки Ивана Матвеевича блеснули:
— Толковый ты старик, годок! Только вот в голове у тебя, как в сундуке у плохой хозяйки, всё спутано.
— Это еще что? — сердито насупился Федор Григорьевич.
— А то и есть, человек ты хороший, — Гончаренко понизил голос, — что зря ты допустил к себе Мишку. Не нашего он поля ягода, и не к чему ему околачиваться тут было. Хоть теперь он и в хороших руках, однако твоей Лизаветы нету. Дороговато обошлось...
— Это как понимать, в хороших руках?
— Узнаешь, когда время придет, не к спеху. А хлопот тебе Мишка ой-ой сколько еще доставит, не обобраться. Разве Зотов может смириться, что наследника его с пути сбили!.. Да не об нем речь, об тебе. Я тебя спрашивал: как ты жить думаешь? Лизавету, говоришь, искать будешь? Вот давай вместе и поищем.
— Как? — тоскливо вздохнул Федор Григорьевич.
— Тут, годок, вот что получается: японцы нас гнут почем зря. Простой народ, значит. Однако Зотовых не трогают. Так? Так. А почему гнут? Да опять же через Зотовых и Семеновых... И меня смутили, было, сволочи. Мыслимое ли дело — против своего же народа пошел, и вот до сей поры в родную сторону посмотреть стыдно. Да... Кто за нами следит? Свой же, русский, — он сплюнул, — назвать-то его русским язык не поворачивается. Вот тут какой механизм! Наверху, значит, японцы, пониже, а то и рядом, Зотовы и Семеновы, потом союзы разные эмигрантские, потом полиция, а уж в самом низу — мы...
— К чему клонишь-то?
— К тому, что они сообща нас жмут, а мы поодиночке руками махаем да ахаем.
— И нам, выходит, сообща надо? — недоверчиво спросил Федор Григорьевич. — Узнает японец — и конец.
Гончаренко засмеялся:
— Не надо, чтобы узнал. Окрепнем — сами ему заявку сделаем.
— Это бы хорошо. Да стар я.
— А тебя воевать и не заставляем. Нам твое умельство нужно. Может, квартира еще кой-когда, — Гончаренко встал. — Ты подумай, годок. Долго мы слепыми кротами жили. Спасибо, Россия открыла глаза. Теперь дорожка проторена. Ты подумай.
Попрощавшись, Иван Матвеевич ушел.
Федор Григорьевич долго сидел у окна. Что думать? Что думать! Кого бояться ему? Ради кого беречь себя... Нет, не это. При чем — беречь? Выходит, если бы дети были, то отказался бы?.. Нет!
На улице тихо. Ни одно окно не светится. Люди ложатся спать вместе с курами, чтобы не платить лишнего налога. До свету и поднимаются — работать весь день, до вечерней зорьки.
57Пять суток дверь в камеру № 44 не открывалась — заключенным не давали ни воды, ни пищи. Все это время среди полуживых, избитых и голодных людей лежал мертвый Демченко. На третьи сутки труп его стал разлагаться. Общими усилиями, изнемогая от боли, люди оттащили труп почти к двери. За эти пять дней Лиза словно повзрослела на десять лет. На шестые сутки солдаты крючьями вытащили тело Демченко из камеры. У Лизы еле хватило сил поднять голову, чтобы посмотреть вслед тому, чья воля разбудила в ней жизнь.
Вскоре внесли завтрак: рисовый бульон и полведра воды. Некоторое время люди лежали неподвижно. Потом Цзюн Мин-ци — его японцы не избивали, он не был на полигоне в тот день — начал кормить остальных, лежавших без движения. Когда он поднес Лизе кружку с водой, она с трудом разжала спекшиеся губы. Но почувствовав воду, никак не могла оторваться от кружки, хотелось пить бесконечно.
И снова потянулась вереница дней, в памяти не сохранилось следа от них, и никто уже не помнил, сколько времени прошло после смерти Демченко — неделя, месяц, полгода. Раны зажили, синяки и кровоподтеки рассосались. Казалось, все шло по-прежнему. Но нет: не было Демченко, не слышался его хрипловатый, приглушенный басок, камера будто осиротела. Люди жили в молчании, иногда не говорили по суткам.
В какой-то из этих дней сошел с ума У Дян-син. Он забился в угол и, сверкая налитыми кровью глазами, во весь голос быстро говорил что-то по-китайски.
— Молится, — пояснил человек без имени. — Будде молится.
Появились солдаты. Так же, как мертвого Демченко, крючьями вытащили отчаянно кричавшего У Дян-сина в коридор. Для них он был уже мертв.
Лиза очень похудела. Пятна на лице выступили ярче, заметно выдался живот, поднимая юбку выше колен. Теперь беременность скрыть было невозможно.
Однажды, сразу после обеда, из камеры взяли троих: Лизу, Петровского и Цзюн Мин-ци, крепко связав каждого. Их провели по коридору. Потом они долго спускались по лестнице и снова шли темным коридором. Наконец, их ввели в комнату, полную солнца. Японец в белом халате и зеленых очках стоял возле маленького столика, перебирая сверкающие инструменты. Еще четверо, тоже в белых халатах, подняли Лизу и, положив на стол, сноровисто пристегнули ремнями руки и ноги. Лиза еле-еле могла пошевелить головой. Поймав взглядом руки японца она неотрывно следила за ними. Худые длинные пальцы в коричневых пятнах привычно обхватили шприц.
