Глеб Булатов - Степь в крови
Временами капитан думал, что жизнь налаживается, и даже забывал о войне, о своем неосторожном письме и князе Мещерском. Но, выглядывая в окно своего кабинета, всматриваясь в черные проваленные крыши и редкие фигуры на опустевших дворах и улицах, понимал, что налаживается, но на какой-то свой, злой и голодный, лад. Самсонов писал приказы, неохотно повинуясь необъяснимому отступлению донцов, передвигал части на юг к казачьим станицам. На совещаниях с Троцким и в Реввоенсовете он настаивал на сугубо оборонительном предназначении 8-й армии и невозможности немедленного наступления на Новочеркасск. Самсонова слушали.
Весна девятнадцатого года принесла первые серьезные успехи добровольцам. Белый юг вырвался за пределы казачьих областей. Пали большевистские Харьков, Полтава, Екатеринославль и Царицын. Донская армия вновь подошла вплотную к Воронежским пределам.
При каждом известии о поражениях на фронтах матросы озлоблялись и подозрительно зыркали на военспецов. Ночью они напивались, горлопанили песни и устраивали митинги, на которых требовали начисто вырезать всю белогвардейскую сволочь. Капитан их не боялся. Он знал: кто громко грозит, никогда не ударит. Самсонов боялся других людей. Они ходили в черных кожаных куртках, со сжатыми, подрагивающими от напряжения губами. Эти люди обыкновенно молчали, прохаживаясь по коридорам штаба. Им было дозволено заходить во все кабинеты и читать все бумаги. Их боялись даже матросы. Однажды, после падения Харькова, один из матросов в разгуле залез на броневик и матерно, спьяну коверкая слова, обругал Ленина и Троцкого. На другое утро его взяли, а к вечеру расстреляли.
Но Самсонову доверяли или нарочно выказывали расположение для усыпления бдительности. В сущности, ему было все равно. Встав на путь измены, капитан смирился с мыслью, что однажды в его дверь постучат и без лишних слов уведут под руки.
В дверь постучали.
– Войдите.
– Товарищ начштаба! – звонко воскликнул ординарец.
Это был юноша с веснушчатым лицом и большой круглой головой. Его фамилия была Петревский. Самсонов познакомился с ним на допросе в Петрограде. Петревский был юнкером Михайловского артиллерийского училища, и ему грозил расстрел за участие в вооруженном нападении на хлебные склады. Самсонов уже был принят на службу и сумел выгородить Петревского.
– Для вас телеграммы.
– Садитесь, юнкер.
– Первая от Троцкого с требованием активизировать действия против Донской армии.
– Непременно, – Самсонов злорадно усмехнулся. Пользуясь заслуженным авторитетом и непререкаемой репутацией, капитан нарочито пренебрежительно относился ко всякого рода указаниям сверху. Он даже не удосуживался сам читать их, вполне доверяясь Петревскому. – Что еще?
– Еще от начальника гарнизона Тамбова Шубина.
Самсонов скривил надменную гримасу. Он знал Шубина по Александровскому училищу в Москве. Этот лоснящийся тип рождал в душе капитана отвращение.
– Что ему?
– Жалуется на крестьянские восстания в Борисоглебском уезде. Некоторые отряды повстанцев были замечены в окрестностях Тамбова. Просит помощь.
– Славно. Коли просит, нужно дать. Распорядитесь, чтобы командир14-го полка Симонов перебросил в район Тамбова два батальона с батареей.
– Но, господин капитан! – Петревский покраснел. – В распоряжении Симонова всего два батальона! Если он перебросит их под Тамбов, то останется один со своим штабом на важнейшем участке фронта против целой Донской армии!
– Юнкер! Выполнять приказ, – Самсонов встал и, заложив руки за спину, нервно подошел к серванту, открыл стеклянную дверцу и наполнил бокал белым вином. – Что еще?
– Еще приказ от Кастырченко, письменный. Требует явиться сегодня к нему.
Самсонов вопросительно взглянул на Петревского. Кастырченко был, пожалуй, единственным человеком, внушавшим капитану страх. Ходили слухи, что до того, как возглавить Воронежскую ЧК, Кастырченко был мясником в лавке зажиточного еврея. В октябре семнадцатого, с приходом большевиков и началом беспорядков в городе, хозяин лавки пропал, а его жена, переписав все имущество на Кастырченко, с сыновьями перебралась на Западную Украину. В зиму 1918 года Кастырченко был единственным преуспевающим дельцом во всей округе. Он кутил и распутничал, носясь в лихой тройке по улицам, на обочинах которых лежали обмороженные трупы.
Но в марте Кастырченко взяли. Прошло время, о буйном временщике уже стали забывать, почитая его давно расстрелянным. Но произошло неожиданное. Главу чрезвычайки вызвали в Москву, а на освободившееся место назначили Кастырченко.
– Да, буду, – сказал Самсонов. – Телефонируй, что не позже трех. Еще что-нибудь?
– Так точно, – нерешительно ответил Петревский. – Сегодня утром пришло это. Конверт был голубой и без обратного адреса, – Петревский протянул Самсонову блокнотный лист.
Самсонов прищурился и поднял удивленные глаза на Петревского:
– Здесь, должно быть, ошибка. Откуда это?
– Не могу знать.
– Кто-нибудь видел?
– Кроме меня, нет.
– Ладно, идите, юнкер. Я только соберу документы и отправляюсь в ЧК.
– Так точно, – Петревский отдал честь, но в дверном проеме обернулся и, как показалось Самсонову, подмигнул. – Капитан, если понадобится моя помощь в случае особенных обстоятельств, можете рассчитывать.
Самсонов остался один. Перед ним на столе лежал клетчатый блокнотный лист с пятью печатными буквами: «Кн. Вс. М.»
Глава вторая, в которой перед читателем предстают люди с холодными сердцами и чистыми руками
Иван Ефремович Кастырченко был из породы людей, неукоснительно блюдущих принцип «После нас хоть потоп!». Неожиданно для многих став главой чрезвычайки, он положил предел былой расхлябанности и произволу. Террор был возведен в систему, конвейер арестов, допросов, пыток, расстрелов заработал без сбоев.
Кастырченко не был садистом. В отличие от своих коллег из Харькова, Евпатории или Ставрополя, он не получал чувственного удовольствия от угнетения или убийства других людей. Нет. Вернее было бы сказать, что он был крайне требователен к упорядочиванию жизни, окрашиванию ее в единый цвет по однажды установленной и неизменной норме.
Своей способностью подчиняться и неукоснительно выполнять все требуемое Кастырченко снискал доверие московских начальников.
Помимо уже сказанного, личность главы воронежской чрезвычайки характеризовали еще две черты: глупость и ненависть. Кастырченко не был полным идиотом или неучем. Он владел грамотой, умел коротко изъясняться, но, в общем и целом, был глуп в той мере, в которой обыкновенно бывают все хорошие исполнители. Что до ненависти, то это чувство жило в сердце Ивана Ефремовича издавна. Родившись одновременно со страхом за свою обреченную жизнь, оно было полновесным недугом его души, то есть из рода тех недугов, что не лечатся и не удаляются, но служат основанием самой жизни и потому оставляют этот свет с самим человеком.
Здание ЧК занимало бывший продовольственный склад на окраине города. В верхних помещениях, обставленных с безвкусной роскошью награбленным добром, размещались кабинеты следователей и апартаменты самого Кастырченко. Последние месяцы Иван Ефремович без крайней надобности не покидал своего места. К кабинету примыкали еще две комнаты. Одна из них была спальней, а вторая столовой и одновременно гостиной. Комендант Воронежской ЧК любил комфорт. Дородная мебель, элитарные напитки в серванте, бронзовые статуэтки, даже книги в позолоченных переплетах – все было кошмарным смешением стилей и совершенной, но безумно дорогой безвкусицей.
В кабинете Кастырченко стояла полутьма. В дорогом кожаном кресле, укрытом леопардовой шкурой, сидел сухой юноша с бегающими глазками и жидкими усами.
– Так что? Вы открыли подвал? Он заговорил? – нервно и властно спросил стоящий у окна Кастырченко.
– Иван Ефремович, я подумал, что лучше будет, если вы сами пойдете, – следователь особого отдела Гранкин, сидевший в кабинете коменданта ЧК, был человеком трусливым и обиженным жизнью. Обиду свою он вымещал сполна.
– Вы без меня хоть на что-нибудь способны?
Руководящая роль Кастырченко с формальной точки зрения была более чем спорна. Но благодаря природным талантам и благорасположению московских начальников ему удалось в считанные дни привести к беспрекословному подчинению все городские судебные, следственные и советские органы. Перед Кастырченко трепетали.
– Иван Ефремович, дело крайне ответственное.
– Ладно, идем.
Кастырченко набросил на плечи шинель и, пропуская следователя вперед, закрыл за собой дверь кабинета на ключ.
Прямой и длинный коридор с блекло-лиловыми стенами свернул влево, в прямоугольную комнату с решетчатыми окнами во двор. Гулкая железная лестница вела вниз. Подвалы бывших продовольственных складов были огромны и витиеваты. Изгибающаяся лента тусклого света с капающих водой и нарастающих студнем стен терялась за поворотом.
