Георгий Жуков - Один "МИГ" из тысячи
Казалось, надо иметь железное сердце и нечеловеческие нервы, чтобы выдержать это второе гитлеровское нашествие. Но где набраться железных сердец? И вот рядовые советские люди, со всеми своими обыденными чертами — хорошими и плохими — сделали то, что, казалось бы, не под силу и могучим былинным богатырям.
Люди 16-го гвардейского авиаполка, как и тысячи их собратьев по оружию, меньше всего рассуждали в те дни о том, по силам им или не по силам задача, выпавшая на их долю. Не мудрствуя, они летали по четыре-пять раз за день в бой; горько сетовали на военные неудачи, воспринимая потерю Кантемировки или Богучара, как собственное поражение, хотя стояли далеко от этих мест; люто ругали проклятого Гитлера; тужили, что в полку маловато самолетов; ворчали на нерасторопных интендантов, а в час удачи шутили и рассказывали анекдоты.
Сосредоточенный и упорный Покрышкин, лихой и бесшабашный Фигичев, аккуратный и деловитый Крюков, бойкий и порывистый Труд — они все были разными, совсем не похожими друг на друга людьми, каждый со своими достоинствами и слабостями. Но они стояли в строю локоть к локтю и сообща делали одно дело. Это был боевой коллектив, крепкий и сильный, уверенный в себе, обладающий теперь уже солидным военным опытом. Да и не только военным — они приобрели за эти четырнадцать месяцев большой жизненный опыт. Война заострила черты человеческих характеров. Она безжалостно сломала и раздавила все слабое, безвольное, но зато сильным дала закалку.
И теперь, вспоминая в редкие свободные минуты пережитое, Саша Покрышкин отмечал, что боль утрат начинает притупляться; душа его ожесточилась, холоднее стала голова, тверже рука.
Конечно, было больно, мучительно думать и помнить, что фашисты снова идут вперед, что они теснят нас к Волге, к астраханским пескам, к ущельям Кавказа. Но спасала упрямая, неистребимая вера в то, что все это временное, что фашистам недолго, осталось радоваться и что где-то там, в таинственных, сокровенных далях Урала и Сибири, снова формируется несметное советское войско, которое в назначенный час — вернее всего, зимою — опять погонит гитлеровцев на запад. И в ожидании этого часа гвардейцы дрались люто и необыкновенно упорно.
КТО ИЩЕТ, ТОТ НАХОДИТ!
Где-то под обрывом вздыхает море, лениво пережевывая гальку. По стене перебегают круглые светлые зайчики — теплый южный ветер ерошит листву старого сада. Через открытое окно льются острые, терпкие запахи: морская соль, рыбная чешуя, спелые яблоки, цветущий табак. Тихий рыбацкий поселок, прилепившийся над берегом Каспия, дремлет в лучах ласкового сентябрьского солнца.
Можно сойти вниз, к морю, на пляж, где лежат забытые рыбаками старые сети, переплетенные рыжими волосатыми водорослями. Можно посидеть на камнях увитой зеленым плющом полуразвалившейся романтичной крепости. По преданию, здесь когда-то жили солдаты Петра I, раскинувшего свой лагерь у Каспия. Можно полежать на берегу ледяной горной речки, орошающей виноградники, — согретые солнцем гроздья матово-сизых ягод сами просятся в руки. Мир, тишина, спокойствие, довольство разлиты в воздухе.
Но нет, не хочется к морю, не тянет в старую крепость, не радуется душа говорливой речке и богатому, нетронутому винограднику. Тонкая рука девушки с точеным профилем и копной золотых волос лежит на смятом газетном листе с кричащими тревожными заголовками. Задумчиво перечитывает она проникнутое страстью и болью солдатское письмо, напечатанное в «Комсомольской правде»:
«Девушки! Хорошие, чудесные, милые наши девушки! Мы знаем: трудно вам сейчас, очень трудно... Какими словами выразить боль расставания? Как рассказать о дружбе, нити которой растянуты на тысячи километров? Если бы не фашисты, вы учились бы в школах и вузах, а после учебы ходили бы в парки и на каток. Мы не простили бы вам ни одной пропущенной лекции. Мы не позволили бы вам работать, по двое суток не выходя из цехов. Но сейчас нам не обойтись без ваших рук. Руки ваши, заботу, ласку мы чувствуем везде: в письме, в противотанковом патроне, в банке консервов, в моторе танка, в славном полушубке. Красноармейское спасибо вам! После войны вернемся, погладим ваши маленькие руки. После войны долюбим, допоем, догуляем. А теперь надо работать, работать и воевать...»
Девушка вздохнула, подняла голову, прислушалась. Все было тихо, только назойливые цикады звенели в саду. Ветер лениво шевелил белый флажок с красным крестом. Никто не шел сегодня на прием, и дежурной сестре нечего было делать. Она снова склонилась над этим, не раз уже читанным письмом:
«Мы все свои, мы все советские по крови и убеждениям. Но есть еще среди нас люди, которым легко живется, которые хотят уйти от войны и порхают, как мотыльки, приговаривая: «Война все спишет». Нет, война ничего не спишет, запомните это, пожалуйста. Война только припишет: одним — славу и бессмертие, другим — позор. После войны мы рассчитаемся на первый и второй. Мы укажем, кто должен пройти первым перед Мавзолеем Ленина в Праздник Победы и кто в этот день останется в тени...»
Девушка задумчиво сложила газету, встала, расправив складки своего аккуратного черного платья, сшитого из двух перекрашенных солдатских гимнастерок, и прошлась по комнате маленького домика санчасти БАО. Двое выздоравливающих техников, накинув халаты и свесив с коек ноги, играли в шахматы. Сияли белизной свободные койки. Нигде ни пылинки. Цветы на подоконниках политы, стекла в шкафу с инструментами протерты до блеска. Нет, поистине невыносима эта спокойная, размеренная жизнь в такое трагическое время!
Где-то далеко-далеко остался родной Харьков, разбрелись, растерялись друзья, погибли в огне любимые книги, потускнела мечта об институте. Там, в Харькове, теперь немцы. Через линию фронта просачиваются лишь редкие, скупые весточки о том, что там творится. И так они невероятны, страшны и дики, что мозг отказывается понять и поверить, хоть и многое уже теперь известно о фашистах.
Здесь, у Каспия, пока тихо, — война гремит по ту сторону гор, где-то там, у стен безвестного городка, который раньше и знали-то лишь по одной строке поэта: «В Моздок я больше не ездок». А теперь этот Моздок каждый день фигурирует в сводках, и имя его печатают все газеты мира. Вот бы попасть туда, а не в этот злосчастный рыбацкий поселок! У, как все-таки не повезло Марии!..
Конечно, и в этой глуши нужны люди. Здесь, на узкой полоске земли, между скалами и водой растянулся аэродром. Выскакивая из самого пекла битвы, измотанные авиационные полки садились тут, чтобы переформироваться, принять пополнение, отремонтировать старые и получить новые самолеты, наконец просто немного перевести дух. Тишина, солнце, море ошеломляли фронтовиков. Запах цветов, пение птиц, блестки луны на морской воде — все это доходило до сознания, как далекое, неясное и дорогое воспоминание. Люди успокаивались, начинали ровнее дышать, веселее глядеть.
Надо было создать все условия, чтобы летчики, попадающие сюда с фронта, не только успешно сделали свои дела, но и хорошо отдохнули. И работники БАО старались держать свое хозяйство в образцовом порядке. Марии доставляло истинное удовольствие глядеть, как посвежевшие, окрепшие люди с шутками, с песнями улетали обратно на фронт. И все-таки это было совсем, совсем не то, на что она рассчитывала, добровольно вступая на службу в БАО...
Мария еще раз горько вздохнула, достала из шкафчика томик Гюго и села дочитывать «Отверженные».
— Опять читаешь? — Мария оглянулась и увидела Нину — хохотушку и певунью, всегда старавшуюся шутками отгонять мрачные мысли.
Скорчив гримасу, Нина подошла к зеркалу и начала сосредоточенно пудрить нос.
— Да, ты знаешь, Маша, — вдруг деловито сказала она, — сегодня новенькие прибыли. Шестнадцатый гвардейский полк! — И, зажмурившись, она потянулась. — Гвардейцы! Ты представляешь?..
Мария с досадой пожала плечами.
— Не все ли равно мне, какой полк прилетел.
Нина обернулась.
— Ну, как знаешь! — сказала она с оттенком жалости и выбежала из санчасти.
Опустив книгу, Мария опять задумалась. Как забыться, как отвлечься от мысли о том, что сейчас происходит там, откуда прилетели эти гвардейцы? И как смириться с тем, что ты живешь сейчас спокойной, монотонной жизнью — совсем не так, как твои подруги, которым удалось попасть на передний край?
В соседней палате завели патефон. Высокий и сильный голос пел:
Коли жить да любить,
Все печали растают,
Как тают весною снега...
Цвети, золотая,
Звени, золотая,
Моя дорогая тайга...
Послышались шаги, с шумом открылась дверь, и на пороге встали двое летчиков: широкоплечий, лет под тридцать, с упрямым, резко очерченным лицом напитан и долговязый, совсем еще молоденький лейтенант с большими серыми глазами и мягким широким ртом. На груди у капитана был орден Ленина, а у лейтенанта — Красная Звезда.
