Лев Квин - ...начинают и проигрывают
— Посмотрите сначала текст! — протянул я ей блокнот.
— Не надо, я помню так. — Перебирая тугие свитки телеграфных лент на верхней полке, пояснила — У меня сын на фронте, тоже Станислав, и я запомнила. Передавала и думала про себя: везет же этому Васину, сын живой вернулся. А у других…… Вот! — нашла она нужную ленту.
Я прочитал с удивлением неожиданно короткое: «ПРИЕЗЖАЙ СЫНОК ЖДЕМ ЦЕЛУЕМ ПАПА».
— Нет, тут что-то другое, — я озадаченно почесал затылок. — У меня не такой текст. Да и адресовано почему-то не в госпиталь, а на почтамт, до востребования.
— Покажите…
Она мельком заглянула в мой блокнот, вернулась к шкафу и быстро отыскала вторую ленту, подлиннее первой.
— Эта?
Я сверил текст.
— Вот! Другое дело!.. А как же та?
— Ну, значит, он подал сразу две телеграммы.
— Но зачем?… Отыщите, пожалуйста, бланк той, короткой телеграммы.
Женщина снова принялась было за поиски, но тут же, что-то вспомнив, склонилась над лентой.
— Ах, да, да, ее же нам передали из пятого отделения — вот видите, в начале стоит цифра «пять» карандашом. У них испортилась морзянка, и они диктовали прямо по телефону. Бланк у них, там спросите…
Не понимая еще что к чему, но чуя важное, я потащился в пятое отделение — на самой окраине города, возле реки.
— Из угрозыска, — просунул я руку с удостоверением в квадратную дыру в толстенной стене, похожую на амбразуру. — Найдите мне, пожалуйста, бланк этой вот телеграммы.
Девушка смятенно сунула в ящик стола толстую потрепанную книгу.
Я ждал с замиранием сердца. Сейчас скажут: нет бланка.
Пропел, сгорел, мыши сгрызли…
Нет, нашелся! Все оформлено, как надо. Номер. Время отправки из отделения: 18.32. Я сравнил почерк на бланках. Один и тот же, прямой, чуть корявый. Тексты, как в том, так и в другом случае, написаны на листке из школьной тетради в клеточку, а уж потом аккуратно приклеены к фирменным бланкам.
И здесь тоже, на мое счастье, телеграфистка оказалась той самой, которая продиктовала телеграмму по телефону; иначе, бегай потом по городу, ищи до самой ночи.
— Она у вас долго пролежала?
— Ой, что вы! Как принесли, сразу передала.
— Точно? — спросил я с сомнением, вспомнив про ее пухлую книгу.
— Конечно! У нас в тот день с самого утра морзянка не работала и я передавала по мере поступления. Да их и не так много бывает, не скапливаются.
— А кто подал телеграмму, тоже помните?
— Вот кто — не помню, — ответила телеграфистка виновато. — Сами же видите, какое у нас оконце — еле рука пролазит. Сунули, рассчитались — и только дверь хлоп!..
Я облизнул губы. Во рту все пересохло от волнения. Первая телеграмма, на адрес госпиталя, была отправлена с почтамта в пятнадцать ноль-ноль.
Вторая, отсюда, до востребования — в 18.32.
Тогда уже Васин был мертв.
Авария произошла ровно в семнадцать часов.
17
Конечно, могло быть и так, что Васин, написав на листочке текст второй телеграммы, собирался на почту сам, и именно в тот момент его позвал диспетчер и предложил срочно ехать с кирпичом вместо Олеши. Что сделал бы любой на его месте? Вполне логично предположить, что попросил бы кого-нибудь снести телеграмму. Тот через какое-то время и отправился на почту, не зная ничего про беду… А еще может быть, что Васин сам сдал телеграмму — ведь дорога к спуску, где он погиб, лежит как раз мимо пятого отделения. Бланк вполне мог проваляться часа полтора среди вороха бумаг на столе, пока телеграфная барышня не соблаговолила оторваться от захватывающего романа…
«Нет, нет!" — яростно спорил я со своими собственными мыслями. Почему вдруг Васину потребовалось посылать две телеграммы? Он ведь отлично знал, что сын в госпитале. Зачем еще телеграмма до востребования?
Заработало воображение. Скорее всего, это какой-то знак, какое-то сообщение. И не от Васина, а от кого-то другого. И не его сыну, а кому-то другому…
Но, с другой стороны, человек с беспокойным характером мог бы рассуждать примерно так: а если сын уже выписался из госпиталя? Найдут ли его? Отдадут ли телеграмму? Не лучше ли подать еще одну на энский
почтамт? Так, на всякий случай. Расход невелик, несколько лишних рублей. Тоже логично…
В отделении первым мне попался Ухарь-купец. Он осторожно спускался по лестнице в свой кабинет на первом этаже, с грудой дел в руках. Трофимовна несла за ним несколько остро отточенных карандашей и персональную чернильницу — Ухарь-купец признавал только красные чернила, которые сам же изготовлял из каких-то аптекарских порошков.
Значит, изгнание из рая, где Ухарь-купец временно воображал себя господом богом. Значит, явился сам господь бог.
Через минуту я со всеми своими догадками, предположениями и сомнениями был уже в кабинете начальника
Нет, не принес мне радости этот визит. Антонов был сегодня на редкость высокомерен и холоден. Выслушал меня, не пригласив даже сесть, не удостоив даже взглядом. Да и слушал ли он? Ни одного вопроса, ни малейшего проявления интереса. А когда я, теряясь от непонятно почему ледяного взгляда прищуренных глаз, кое-как довел до конца свой рассказ, Антонов сказал коротко:
— Все? Идите.
— Что?!
Я ожидал расспросов, похвал, наконец, выговора, всего, чего угодно, но только не такого оскорбительного равнодушия.
Он встал:
— Идите! Я подумаю.
И так, стоя напряженно, с надменно поднятой головой, смотрел мимо меня, не мигая, колючими, без капли человеческого тепла глазами, словно я не знаю как перед ним провинился и он ждет не дождется, когда я избавлю его от своего неприятного присутствия.
Я вышел из кабинета весь красный, в кипящей ярости, проклиная и его за бесчеловечность, и себя за то, что этаким доверчивым щенком сунулся к нему. Вот тоже нашел к кому обращаться за помощью! К этой льдышке, аристократу этому, который считает всех на свете ниже себя на десять голов и только изредка, в зависимости от настроения, погоды, каприза и еще непонятно чего, снисходит к нам, простым смертным, со своих наркоматских высот.
В таком настроении я работать не мог. Поругался из-за пустяков с Фролом Моисеевичем, с Юрочкой, даже с добродушнейшей Трофимовной, которая зашла ко мне не вовремя, оторвав от высоких размышлений. Потом узнал, что приходила она угостить меня сладким чаем, устыдился и отправился извиняться перед всеми в обратном порядке: сначала перед Трофимовной, затем Юрочкой и напоследок перед Фролом Моисеевичем. Тот, понятное дело, не удержался от нотации: «Вот вы, молодые, сначала сделаете, а потом подумаете…». Но, в общем, был довольно мил и, отчитав нотацию, сам предложил мне пойти после обеда домой отдохнуть часа на два, а уж потом вернуться в отделение и вкалывать до победного: за последние дни скопилось немало «семечек», надо перещелкать совместными усилиями.
Все у меня в тот день шло наперекос: и в столовую опоздал, все места были заняты, пришлось долго ждать, и суп пролил себе на бриджи, и кашу подали подгоревшую — не столько поел, сколько перенервничал.
И дома я тоже не обрел покоя. На единственном стуле посреди комнаты в своей жаркой шубе восседал Арсеньев.
При виде меня поднялся смущенно, редкие седые волосы взлохмачены.
— Ради бога, извините, дорогой Виктор. Я хотел на улице обождать, но ваш юный друг с собакой… Прямо таки затащил.
— Правильно сделал! — я сбросил шинель. — И вы снимите. Здесь тепло.
— Неудобно. — Старый адвокат в нерешительности топтался на месте. — У меня, видите ли, один-единственный пиджак, еще из Ленинграда. Приходится беречь. Я его только на судебные заседания ношу.
— Ничего, ничего, на мне тоже не фрак, — Я помог ему снять тяжелую шубу. Евгений Ильич остался в видавшей виды сорочке, теперь серой, застиранной, выцветшей, а первоначально, очевидно, синей или голубой. Повесил шубу возле двери, размышляя одновременно, зачем я мог так срочно понадобиться адвокату. Он, вероятно, заходил в отделение, там ему сказали, что я буду только к восьми.
Евгений Ильич не заставил меня долго ломать голову.
— Еще раз простите великодушно, что я к вам прямо на дом пожаловал. — Он сел, поставил локти на колени, пряча таким образом заплаты на сорочке, и я старатель но избегал смотреть на них, чтобы не смущать стари ка. — Все дело в том, что меня могут с часу на час положить в больницу, а мне хотелось бы поделиться с вами некоторыми своими соображениями по делу Васина. Но прежде разрешите один вопрос. Вы верите теперь в не виновность Андрея Смагина?
— Я же вам говорил.
— Ну, мало ли что, — чуть усмехнулся он. — С тех пор прошло уже двадцать четыре часа.
— Я не флюгер.
Мой ответ, быть может, прозвучал резковато — и пусть!
— Тогда еще вопрос. — Евгений Ильич позабыл про неловкость, которую он испытывал из-за своей старенькой, линялой сорочки; выпрямился, снял руки с колен, скрестил их на груди, как на суде, когда громил прокурора. — Думаете ли вы все еще, что объектом преступ ления являлся Олеша?
