Аркадий Минчковский - Мы еще встретимся
Здесь, в далеком тылу, куда не доносился гул сражений, где даже не завешивали окон по вечерам, он впервые раздумывал о своей жизни.
Вот ему уже сорок пять. Что сделал он за эти годы?
С девятнадцати лет воевал. Был лихим ординарцем у Котовского. Потом водил каввзвод в атаку на шляхтичей. Проскакал чуть ли не до Варшавы. Стал командиром, воевал в песках. На быстроногом текинце гонялся за басмачами. Позже вернулся домой в родной Киев. Там застал больную мать и вскоре похоронил ее. Случилось так, что, кажется, не было такого военного конфликта, в котором бы не участвовал он, Латуниц.
После академии снова начались скитания — жизнь кадрового командира. Он получил назначение на Дальний Восток. Служил в маленьком полукорейском городке близ границы. Позже была Монголия, изнурительные бои в степях, Халхин-Гол. Там он стал командиром полка.
Зимой сорокового года он уже принимал бригаду лыжников на Карельском перешейке. Потом был тяжелый путь через леса и скованные жуткими морозами озера, опять бои, линия Маннергейма, орден и ранение. И вот теперь, когда решалась судьба страны, он находился здесь, вдали от знакомых мест, вдали от боевых товарищей, которых знал превеликое множество. Один, без близких, в комнате со скрипучим полом.
После разрыва с женой он больше так и не женился. Не к чему было повторять прежнюю ошибку. Он не верил в самопожертвование женщин. Никогда и ни с кем не сходился глубоко и надолго. Да и женщины не тянулись к нему. Он был угрюм и малоразговорчив, а таких побаиваются.
Мысль об одиночестве впервые пришла к нему в госпитале в Ленинграде. В вынужденном безделье на больничной койке он все чаще и чаще думал о дочери, которая жила где-то близко в том же городе и для которой он был совсем чужим.
Скорее любопытства ради он тогда решил попытаться позвать ее к себе. Даже не был уверен, что она придет.
И странно, волновался, как мальчишка. Ведь дочь, должно быть, так далека от него.
Но произошло чудо. Они, кажется, сразу подружились, с этого первого неловкого свидания. Может быть, в нем проснулось забытое отцовское чувство. Ему увиделось что-то свое в этой собранной девушке с темными — конечно же его — глазами. Он, наверное, был смешон и нелеп в тот момент, и она, кажется, была не на шутку взволнована.
Сейчас он уже жалел, что был так суров в первые дни войны, когда она пришла к нему. Но иначе он не мог поступить. Как он был бы счастлив, если бы дочь была рядом с ним сейчас!
И вот теперь он не знал о ней ничего. Писать в Ленинград — напрасное дело. Да и вряд ли дочь там осталась.
Вспоминал он и жену. Может быть, тогда, в Москве, он слишком погорячился… Ведь есть и его доля вины, Нелли была хороша собой и по праву требовала к себе внимания.
Может быть, найдись квартира в Москве — их жизнь сложилась бы по-другому. Впрочем, он ни одной секунды не жалел о прожитом и готов был повторить все, что пережил, сначала. А Нелли… она вряд ли выдержала бы его скитальческую жизнь. Хорошо, что это случилось так давно. Так легче.
Никогда он не задумывался о смерти. Не любил читать фраз вроде: «Смерть не раз глядела ему в лицо…» Но бывали минуты, когда он думал о том, что, если придется ему найти гибель от пули врага, это будет естественным концом, — иным он его себе не представлял. Только верные боевые друзья помянут его стопкой водки, другим будет мало до него дела.
Когда начались бои под Харьковом и на Керченском полуострове, Латуниц забыл обо всем на свете. Жадно он ловил сводки у вечно хрипящего репродуктора. О многом, увы, без труда догадывался меж скупых строк сообщений.
Для него не было печальной неожиданностью, когда немцы перешли в наступление. Он ждал этого, догадывался, — иначе они поступить не могли.
Настало безрадостное жаркое лето. Вести с юга приходили тревожные. Снова пал Ростов. Враг рвался на Кавказ, уже гулял в кубанских степях.
В конце июля Латуница срочно вызвали в Москву. Его приняли немедленно и вручили предписание вступить в командование дивизией на Южном фронте.
Никто в Москве толком не знал, где она сейчас находилась. Предложили лететь на юг и там разыскать дивизию самому.
Рано утром он вылетел из Москвы. Кабина «Дугласа» была полупустой. Летел какой-то медицинский генерал и несколько старших командиров.
Латуниц сидел возле круглого окошка, во втором ряду после кабины пилотов. Необъятная русская земля с желтыми ленточками дорог и зеркальными змейками рек расстилалась внизу. Рассыпанные крупинками крошечные домишки жались к дорогам. Поля были засеяны и кое-где уже золотились. Бесформенными коврами курчавились леса. Сверху все казалось таким удивительно мирным и тихим.
2
Где-то Володька Ребриков читал: война — это дороги. Немного, совсем немного он был на войне, а уже сколько повидал. Не пришлось бы ему воевать — вряд ли когда-нибудь попал бы он в те места, которые теперь запомнятся ему на всю жизнь.
Могло ли прийти в голову, что почти месяц ему приведется жить в маленьком городке Дубовке на высоком берегу широченно разлившейся Волги.
В Дубовке стоял резерв офицерского состава. Сюда, вместо фронта, без»лишних слов направили Ребрикова из отдела кадров округа. Там сказали:
— Недолго будете ждать, вызовем.
Но проходили дни и недели, а его никто не вызывал.
Немало командиров — молодых и с сединой в голове, бывалых воинов и совершенно еще не знавших фронта юнцов — томилось в Дубовке. Иные из них, те, что уже побывали на передовой, были не в силах смириться с тоской резервной жизни. Такие начисто презирали придуманные начальством занятия и не посещали их. Угроз не боялись, заявляли: «Дальше фронта не пошлют». Другие, новички, помалкивали, считали правильным не задумываться над своей военной судьбой.
Деревянная неуютная Дубовка с единственной широкой Московской улицей, что начиналась от самой Волги, поднимаясь, шла через городок до бывшего Царицынского тракта, была до предела набита запасными частями.
Командиры жили по частным квартирам, кто где мог устроиться. В резерве в основном собирались к завтраку, обеду и ужину. Если назначений не было, снова расходились по домам. Кормили в Дубовке плохо. Всем уже давно осточертели рыбный суп и галушки на горчичном масле. Но это был тыл, и недовольство приходилось смирять.
По вечерам весь личный состав резерва собирался на главной улице городка. По сторонам ее тянулись невесть в какую пору выстроенные белые торговые ряды и двухэтажные домишки с непременными лавками в нижнем этаже и уцелевшими железными ставнями. Над створчатыми входами в лавки были вывески: «Раймаг», «Столовая», «Сберкасса»…
Лето стояло жаркое, изнурительное. Зной спадал к вечеру. Как только скрывалось солнце, загорелые крепкие дубовские девчата парами по нескольку раз проходили мимо клуба, в котором через день показывали старые картины. Молодые лейтенанты группами стояли на мостовой, задевали девушек, шутили. Но большинство командиров, постояв и поговорив обо всяком, шло домой. Шел домой и Ребриков.
В Дубовке он жил у старухи Анны Марковны. От сына — военного врача — она давно не имела известий. Невестка тоже находилась на фронте. Старухе было тоскливо одной, и она, хотя и не очень-то любила чужих, пускала квартировать командиров. Немногоречивая и не слишком приветливая, она, может, делала это в надежде на то, что где-то приютят и ее сына.
Была у Анны Марковны одна неистребимая страсть. Целый день она слонялась по комнатам и что-то вытирала, подметала, чистила. В ее доме требовалось ходить только по дорожкам, да и то сняв в сенях сапоги. Солнечный свет в комнаты проникал лишь сквозь щели в ставнях. Анна Марковна ненавидела мух, и борьбе с ними посвящала немало времени. Когда же упрямые мухи, неизвестно как, все-таки проникали в комнаты, они выдворялись оттуда давно испытанным способом: открывалась половинка ставни одного из окон, за которым сиял свет яркого солнечного дня, и мух гнали на свет. В этой операции, вооружившись полотенцами, должны были участвовать все, кто жил в доме Анны Марковны. Это была единственная плата за квартиру. Денег старуха не брала.
С утра Ребриков ходил к зданию клуба. Слушал сводку Информбюро.
Затишье на фронте кончилось. Немцы снова пошли в наступление. Они прорвали Южный фронт. Лавина врага расплывалась гигантским веером на Кавказ и в донские степи.
Выходило так, что офицеры из резерва должны были скоро вступить в действие. Но когда же, когда?! Черт возьми, до чего же надоело Ребрикову сидеть здесь! Никогда он не предполагал, что будет томиться в безделье после госпиталя.
И вот наконец их вызвали в штаб округа.
Команда решила плыть на пароходе, который отходил через час. Ребриков бросился домой. Он был готов целовать Анну Марковну.
