Иван Черных - Крещение огнем. «Небесная правда» «сталинских соколов» (сборник)
Люди не закрывались, не стеснялись, не боялись пересудов и кривотолков. Письмо чаще всего читалось сразу всем, и аудитория принимала слова и мысли близко к сердцу, к своим раздумьям, как будто бы это было адресовано лично каждому и говорилось только для него.
Редко, очень редко хозяин письма делал остановки и пропуски в тексте. А если это случалось, то слушатели их тактично не замечали.
Письма волновали.
Может быть, странно, но чем короче было письмо, чем труднее в нем собирались буквы в слова и фразы, тем внимательнее и осторожнее к ним относились, стараясь понять даже то, что не было написано, но о чем думалось. Чаще всего это были письма родителей красноармейцев и командиров, реже — дедов, написанные корявым почерком, потому что натруженной руке было неловко, непривычно держать маленький и тонкий карандаш.
В письмах были любовь и горе, жизнь и смерть, были трудности, но не было тупика. Надежда на будущее, вера в обязательную победу, победу, пусть трудную, пусть кровавую и с большими жертвами, убежденность в будущем личном счастье объединяли письма полка.
Разгром немецких полчищ в зимнем контрнаступлении под Москвой, освобождение Ростова зажгли в глазах людей радостные искорки, распрямили плечи и укрепили веру в неизбежную победу.
Победы Красной Армии сделали Шубова, Пошиванова, Осипова и других летчиков еще более нетерпимыми к тыловому положению. Хотелось как можно быстрее самим вернуться на фронт.
Старания Наконечного не пропали даром. Ему первому пришло распоряжение формировать из имеющегося в резерве личного состава новый авиационный полк. Полк не только создавался заново, но менял свой номер и свое тактическое предназначение: из бомбардировочного становился штурмовым, что для всех категорий специалистов, от летчика до моториста, было неожиданным и не таким уж простым делом.
Всем нужно было переучиваться на новый самолет-штурмовик Ил-2. Хоть и с трудом, но все поняли, что бомбардировщиков пока нет. Авиационная промышленность, переместившись на восток страны, на Волгу, Урал, в Сибирь, в первую очередь начала выпускать самолеты-истребители и штурмовики. В этом, наверное, была своя закономерность и необходимость.
Главная трудность была у летчиков. Летчикам нужно было научиться не только летать на новой машине. Все они по опыту летной работы и боевых действий привыкли работать в воздухе в составе экипажа из нескольких человек, в котором штурман и стрелок-радист значительно облегчали труд летчика, управляющего самолетом и являющегося их командиром.
А на одноместном (тогда он был таким) штурмовике летчик должен быть и летчиком, и штурманом, и бомбардиром, и радистом, и пулеметчиком, и артиллеристом.
Основная сложность заключалась в переделке сформировавшихся определенных профессиональных навыков, в психологической перестройке человека. Летчик-бомбардировщик привык к коллективу, в бою был в самолете с товарищами. Теперь ему нужно было быть одному.
Быть одному с глазу на глаз с трудностями и смертью намного труднее.
Кандидатов в полк было много. Все хотели попасть на фронт в первую очередь, доказывая свои преимущества и права. Однако Наконечный взял за основу формирования старый полк, а из него летчиков, имевших уже боевой опыт. Изучались командирами также имевшие ранения люди, семьи и родственники которых находились на оккупированной фашистами территории.
Наконечный и Мельник вызвали к себе оставшихся в полку штурманов, чтобы определить их судьбу.
— Носов! Мы не раз вместе ходили в бой, смотрели смерти в глаза, совместно добивались победы. Нам не хочется расставаться с тобой. В полку есть должность начальника связи, но она не летная. Из уважения к тебе мы не можем, не хотим поступить формально. Как ты считаешь?
— Мне тяжело расставаться с полком, с вами, Русановым, Осиповым. Но я сам должен бросать бомбы на немцев. Другого я сейчас не хочу.
— Жаль. Но твоя правда. Не держу. Давай поцелуемся. Аттестуем тебя на штурмана полка…
Вошел Цибуля.
— Как твои раны, младший лейтенант?
— Раны на месте. Скоро затянутся.
— Ты хорошо воевал. Спасибо тебе. Что будем теперь делать? В зап или у нас останешься?
— В запасном полку можно и войну просидеть. Если можно, то в полк. Все в своем доме пригожусь. А если не будет настоящего дела, то после поправки отпустите в бомбардировочный полк?
— Пусть будет по-твоему… Давай следующего.
Вошел Гарифов.
— Вы сколько вылетов с Беновым рядовым сделали?
— Если после партсобрания, то восемнадцать.
— Так… Это я потому спросил, что нам расставаться придется. Штурманов передаем в зап. Что вы скажете?
— Нечего мне говорить. Не успел еще отмыться. Беспартийный, как отрезанный ломоть.
Мельник встал:
— Не прав ты, Гарифов. Исключили тебя из партии за серьезнейшую провинность. Но потом никто тебя ни одним словом не попрекнул, так как летал ты после того случая честно. И я с тобой специально на задания два раза летал, чтобы никаких разговоров не было. А что делать с партийностью, решай сам. Только я тебе так скажу, что воюют-то не одни большевики. Воюет весь народ, а коммунисты впереди идут. Может быть, в полку тебя оставить?
— Нет, направляйте в зап. Оттуда быстрее бомбардировщикам передадут. Воевать пойду. «Новую» фамилию зарабатывать. Прошу одно: если можно, то в характеристику тот случай не записывайте. А то все время будут смотреть на меня с опаской, а может быть, и презрением.
— А что, комиссар, удовлетворим его просьбу? Теперь он уже переломил себя.
— Не возражаю. Пусть начинает биографию с чистого листа.
— Мы тебе, Гарифов, желаем счастливых полетов. — Наконечный встал и протянул штурману руку: — Считай, что ты искупил свою вину перед полком и погибшими товарищами… А Бенова оставляем с нами и восстанавливаем в должности.
При последних словах командира на губах штурмана промелькнуло что-то наподобие улыбки, как будто лицо подсветилось солнечным зайчиком, а глаза наполнились слезой. Заметив это, Мельник понял, что видит отражение непроизвольного радостного движения души. Радости не столько за себя, сколько за своего летчика, товарища, которого он очень подвел. Комиссар тоже подал на прощание руку:
— Будь здоров, Гарифов!..
Мельник не торопясь закурил. Сделав несколько глубоких затяжек, повернулся к Наконечному:
— Вот так, Гавриил Александрович. Поднялся человек на ноги, а оказался на пустом месте. Будто бы и не жил. Рад, что ему простили прошлое, а ведь начать биографию заново не так-то просто.
— Всякое в жизни бывает. Русанов вот третью войну воюет, два ордена имеет самых высоких, а заместителем мне определили Митрохина. С нашим мнением не посчитались, а в должностях утвердили. Попробуй, разберись…
Он загасил свою папиросу. Открыл дверь в коридор:
— Заходите!
— Лейтенант Ловкачев по вашему вызову явился!
— Хорошо, что прибыл! — Наконечный направился к рабочему столу. — Садись! Будем думать, что с тобой делать.
Такой прием, видимо, обескуражил лейтенанта. Лицо его стало пунцовым, отчего казалось, светлые волосы превратились в дым над костром. Взволнованность выдавали и руки, которые непрестанно двигались, но не находили нужного положения.
Мельник пришел ему на помощь:
— Ловкачев, командир не случайно сказал насчет подумать… Попробуйте представить себя на нашем месте и оценить человека, который, будучи летчиком, заявил с началом войны, что он не успел закончить программу переучивания и не готов к боевым полетам. А позже, находясь на фронте, не сделал не только ни одного вылета на боевое задание, но и учебного полета, чтобы подготовить себя к бою с врагом. Красивый, высокого роста мужчина, самый образованный и более зрелый по возрасту среди молодежи полка бегал по аэродромам с флажками, выпуская в бой младших лейтенантов и сержантов, у которых и жизненный, и летный опыт был еще меньше.
— Конечно, в этом есть и моя вина, и вина его командира эскадрильи, — вмешался Наконечный. — Мы не готовили лейтенанта, но пилот и не настаивал, как говорится, не рвался в бой. На твоих глазах, Ловкачев, погиб полк. Вспомни, сколько ты стоял над могилами. И ни разу не пришел после похорон с требованием, именно с требованием дать тебе тренировку… Если бы в случившемся я не обвинял себя и Митрохина, то у нас сегодня и разговора не было бы. Формально двадцать второго июня ты был прав. Но позже — извини!.. Меня и тебя надо судить вместе. Меня за то, что в полку стало возможным скрытое дезертирство, а тебя — за уклонение от ведения боевых действий.
Наконечный замолчал и стал закуривать. За ним достал папиросу и Мельник.
— Насчет суда, командир, наверное, многовато. Ну, а в том, как вел себя Ловкачев на фронте, можно обвинить многих. И меня, и партийное бюро полка в том числе. Тебя, Ловкачев, оправдать нельзя, но справедливость требует сказать, что мы, начальники, не проявили необходимой настойчивости. Подчинились обстоятельствам.
