Иван Черных - Крещение огнем. «Небесная правда» «сталинских соколов» (сборник)
Состав простоял на станции до вечера: прокатилась через него воздушная тревога, прогремела зенитная стрельба, прогудели моторами невдалеке немецкие самолеты. Однако на этот раз станцию не бомбили. Как всегда при воздушном налете, в неуправляемой массе людей оказались и паникеры, которые, побежав, потянули за собой менее стойких. В вагонах народу поубавилось, дышать стало легче. Пассажиры начали устраиваться всерьез и надолго. Начало темнеть, и состав тронулся. Ехали коммуной, сухой паек, что взяли в части, имеющиеся деньги сложили в общий котел. Всем командовал Ведров. Он определял не только перевязки, но и наряд: кому дежурить, кто идет за кипятком, а кто — за покупками. Однако, как ни растягивали наличные запасы, в конце пути ехали голодные: ни сухарей, ни денег.
Наконец прибыли на новое место. Но их тут никто не ждал. Руководство запасного полка не знало, когда, кто, откуда, каким числом и транспортом прибудет к ним. Принимали по командировочным предписаниям и без оных, с документами и даже без таковых. Летчики и штурманы, инженеры и техники, политработники и всевозможные авиаспециалисты, каждый со своей ношей успехов и горя, радости и злости, с верой в будущее и с сомнениями, одиночки и целые группы — все с большими трудностями размещались в уже переполненных казармах и переделанных под жилье конюшнях. Устраивались, объединялись во временные подразделения и брались на скромный тыловой кошт.
Наконечный не пошел со своими подчиненными в общий городок. Он не захотел, чтобы люди, знающие друг друга, растворились в остатках других частей и потеряли свое лицо как организованная часть, имеющая свои традиции, свои боевые заслуги, свое обагренное кровью боевое знамя, свои могилы и свой счет с фашистской армией.
Руководство полка, командиры надеялись, что, сохранив свою автономию, они получат преимущество в будущем: в очередности формирования, получения самолетов и пополнения.
Полк разместился на отшибе, в давно заброшенной небольшой барской усадьбе.
Высокий холм, господствуя над всей местностью, верблюжьим горбом врезавшись в подковообразную долину, нес на себе у самого откоса небольшой двухэтажный каменно-деревянный белый дом, сзади которого уже ближе ко второму, заросшему лесом уго́рку, располагались помещения для прислуги, небольшая конюшня и флигель.
С севера от холодных ветров постройки были защищены лесистым косогором, а на юг и юго-запад открывался чудесный пейзаж: веером разбегались деревенские дома, смыкаясь в отдалении с постройками городского типа, еще дальше железнодорожная станция, а за нею степь до горизонта. По выпавшему свежему снегу далеко виднелись железная и шоссейные дороги и безлесые поля. От ближней околицы деревни серпантин проселка поднимался к гарнизону полка, связывая партер с балконом в одно целое.
Усадьба разрушалась временем, дождями, солнцем и ветрами уже многие годы, и людям полка пришлось много поработать, чтобы вдохнуть в умершие постройки новую жизнь. Свершилось чудо: не прошло и недели, а дома ожили. Удивительно, как без ничего неспециалисты вернули к жизни то, что уже считалось давно непригодным. Теперь в старом барском гнезде кипела жизнь. А полк имел все свое: штаб, общежития, казармы, кухню и столовую. В тесноте и холоде, на полуголодном пайке люди не испытывали чувства безнадежности, потому что всех живущих связывала фронтовая дружба, объединяли память о погибших и общая ненависть к врагу.
…У солдата, говорят, дом там, где он положил свой вещевой мешок.
Но в данном случае все себя чувствовали здесь временными жильцами, так как домом считался фронт.
Полк жил московским сражением, докладом Сталина о двадцать четвертой годовщине Октября, парадом на Красной площади, обороной Севастополя и учился.
Занятия по тактике, авиационной технике и другим воинским премудростям чередовались с работой по разгрузке железнодорожных эшелонов на станции.
Вновь судьба свела Осипова, Русанова, Пошиванова, Шубова в одно место, предоставила им возможность объединить свои силы в борьбе с врагом. Из оказавшихся в тылу боевых летчиков Наконечного только сам командир да Русанов прошли заканчивающийся год войны без госпиталей и ранений.
У Пошиванова на лице появилась синяя сыпь сгоревшего пороха и мелких осколков.
Шубов прихрамывал на одну ногу, но это его не смущало. На белобрысом лице с крупными чертами появился шрам, полученный при вынужденной посадке от удара о борт кабины. Видимо, шрам этот его еще беспокоил своей свежестью и стреляющей болью, потому он всегда утром его растирал, а рассматривая в зеркало при бритье, говорил одну и ту же фразу:
— Ничего, шрамы украшают мужчину, если они честно получены.
Само понятие «резервный полк» вызывало у летчиков чувство неудовлетворенности и злости. Хотелось все бросить и уйти рядовыми красноармейцами в действующую армию. Только разъяснительная работа и дисциплина держали людей в повиновении начальникам.
Каждый день в полку начинался и заканчивался сводкой Совинформбюро. Газеты приходили с опозданием на трое суток. Это обстоятельство никого не устраивало, а политинформации не удовлетворяли, потому что всем немедленно хотелось знать, что делается на фронте.
Трудно жилось днем, неспокойно было и ночью, когда сон не мог победить тревожные мысли.
Разве можно было спокойно жить, есть, пить и спать, когда враг двинул на Москву треть своих пехотных и две трети танковых и механизированных дивизий, бросил в бой сотни самолетов? На огромном пространстве, по многочисленным шоссе — Минскому, Волоколамскому, Рогачевскому, Ленинградскому — вражеские танки рвались в столицу, чтобы выполнить секретный приказ Гитлера: «…взять и разрушить Москву до основания, не выпустив из нее ни одного жителя — будь то солдат, женщина, старик или ребенок, — и затопить землю, на которой она стоит…»[4].
Чем труднее и напряженнее складывалась обстановка под Москвой, тем больше нервничали летчики и командиры, тем резче выражали свое недовольство по поводу своего длительного ожидания отправки на фронт. Ведь на полях Подмосковья развернулось главное сражение года, решалась судьба столицы, определялась суть итогов всех предшествующих битв от Баренцева моря до Черного.
Учащенно и напряженно бился пульс железной дороги, которая была видна из окон полковых казарм.
Даже по этой одной ниточке, находящейся в поле зрения полка, можно было судить о том, как идут дела на фронте и в тылу.
Напряженный ритм жизни фронта и тыла все больше проникал в быт полка, заставляя работать день и ночь. Стремление было одно — быстрее на фронт. И опять личное: неустроенность, неизвестность судьбы семей и родных, недолеченные раны, неполученные звания, должности, а может быть, и награды за бои — уходило на второй план.
Люди искали близких. С каждым днем увеличивалась почта полка. Приносила она и радости, и горести, и настороженное ожидание. Не было человека, который бы не писал писем и не ждал на них желанного ответа.
Война разметала по всей стране детей, матерей и отцов, братьев и сестер, жен и мужей, сдвинула со своих родных мест тысячи и миллионы людей, перемешала украинцев, белорусов и русских, эстонцев, латышей и литовцев с татарами, башкирами, казахами, киргизами и узбеками. Она разъединила родных и близких, товарищей и друзей, женихов и невест, учеников и учителей огненной линией фронта, лишив многие тысячи бойцов и командиров личного и духовного общения с привычным бытом и дорогими им людьми.
Удивительное явление представляет собой человеческая психология и ее изменчивость под влиянием обстоятельств.
Обыкновенное письмо. Оно всегда для человека было предметом надежд и тревог, радости и печали. Но в мирные дни письмо было привычным явлением и, кроме отправителя и получателя, пожалуй, никого не волновало и не беспокоило, не вызывало любопытства и разговоров.
Те письма жили замкнутой жизнью и редко имели третьего собеседника или еще более широкую аудиторию. Чаще мысли и чувства, перенесенные ими на расстоянии от одного человека к другому, были недоступны окружающим.
Только иногда, когда письмо было наполнено тяжелым грузом печали, а одному человеку вынести это было не под силу, содержание письма становилось достоянием близких, соседей, и они бросались на помощь, предлагали свое участие.
Теперь в полку отношение к письму было иным. Все письма стали общими. Радости и печали, как и письма, принадлежали коллективу.
Люди не закрывались, не стеснялись, не боялись пересудов и кривотолков. Письмо чаще всего читалось сразу всем, и аудитория принимала слова и мысли близко к сердцу, к своим раздумьям, как будто бы это было адресовано лично каждому и говорилось только для него.
Редко, очень редко хозяин письма делал остановки и пропуски в тексте. А если это случалось, то слушатели их тактично не замечали.
