Андраш Беркеши - Последний порог
— Ты со мной в этом, не согласен.
— Наоборот, я вполне с этим согласен.
— Неправда. Я знаком с твоей теорией счастья. — Тон Гейдриха стал придирчивым. — Ты провозглашаешь отказ от радостей жизни, а это уже глупость. Мы хотим, чтобы германская нация победила во всем мире и наслаждалась плодами завоеванной власти.
Гейдрих остановился перед профессором, взгляд его был устремлен вдаль, он вел себя как актер, вкладывающий в свою игру все силы.
— Я очень хорошо помню, — продолжал он, — когда ты со ссылкой на свои научные изыскания объяснил мне, в чем заключается гениальность фюрера. Я имею в виду теорию высшей расы, концепцию господствующей элиты. Так вот, мы хотим создать и создадим элиту высшей расы, но эта элита, профессор, не будет вести монашескую жизнь, а будет господствовать, ибо она для этого и призвана. Но для претворения в жизнь «принципа господства» необходимы определенные внутренние и внешние факторы. Внешность человека тоже выполняет нужные функции, она, например, может символизировать силу власти. Внешность должна поражать массы, как бы ставить их на колени. Внешние формы выражения господствующей власти гигантские по размеру, цвет их ярок, они должны сверкать роскошью, чтобы массы сразу же почувствовали всю свою ничтожность. Церковь внушает миллионам людей идею божественного отнюдь не показом пустой кельи нищих монахов, а монументальностью, блеском и роскошью храмов. Епископы и кардиналы предстают перед миллионами верующих не во власянице и в стоптанных сандалиях, а в золоте и шелках. Ты согласен, старик?
— Ты, разумеется, прав, Рени, — кивнул Эккер, склонив голову на левое плечо, и хитро посмотрел на Гейдриха. — Но сила и могущество церкви заключаются не только в этом. Я в свое время объяснял тебе.
— Ты мне об этом говорил, старик, — тонким голосом засмеялся Гейдрих. — Согласен. Только с тех пор я стал «серым кардиналом», а ты хочешь остаться монахом — конечно, монахом, обладающим властью. И не малой! — Мысль ему понравилась, и он опять весело засмеялся, потом снова стал серьезным. — В действительности же ты переодетый монахом епископ, а еще правильнее — епископ монахов.
Гейдрих отвернулся и стал смотреть на сверкающую гладь озера. Он думал о деле Радовича, в памяти всплыло сказанное ему ночью Брауном.
«Профессор — венгр по происхождению. Радович тоже венгр. Из его показаний видно, что между ними существовали дружеские отношения, другие данные это тоже подтверждают. Неужели профессор Эккер ничего не заподозрил?» У Гейдриха снова появилось неприятное чувство. Браун, хитрый баварец, не сказал ничего прямо, но за его вопросом таилось коварное предположение, что Эккер может быть агентом красных. Если Гейдрих обманулся в нем, он раздавит изменника.
— Я не хочу обижать тебя, — сказал он, подойдя ближе к профессору, — но я должен сообщить тебе еще кое-что. Ночью я не только читал твое письмо, но и изучал дело Радовича. Студент водил тебя за нос. Если допустить, что ты промахнулся... Но, откровенно говоря, я чего-то здесь не понимаю.
Ему было любопытно услышать ответ Эккера.
— Я промахнулся, Рени. Признаюсь. — Широко расставленными глазами Эккер смотрел на Гейдриха с собачьей преданностью. — И промахнулся вовсе не потому, что стал глупее. Речь идет о том, что Милан Радович трудный противник, а его руководители еще тверже. Я тоже просмотрел все материалы. У меня есть веская причина считать, что дело Радовича гораздо значительнее, чем об этом думают люди Брауна. По моему мнению, интересен не столько сам парень, сколько стоящие за ним силы. Прошу тебя передать это дело нам. Я поручу допрос Радовича Феликсу Веберу, а мы займемся выявлением его связей. Мне стало известно, что люди Брауна избивают его. Битьем они от него абсолютно ничего не добьются.
— Хорошо, — тут же согласился Гейдрих. Его уступчивость не очень понравилась профессору. Рени обычно спорил, особенно в таких делах. Почему же теперь он сразу уступил? — Я тотчас же распоряжусь. Радович, конечно, и дальше будет содержаться в «Колумбии», там его и будет допрашивать Вебер. Будем считать, что с этим покончено. Об этом ты и хотел поговорить со мной, старина? — спросил нахмурясь Гейдрих.
— Собственно говоря, нет. Это мне только сейчас в голову пришло. Я хотел попросить тебя совсем о другом. У меня к тебе личная просьба.
— Подожди, — остановил его жестом Гейдрих. — Сначала я тебя кое о чем спрошу. Хотелось бы, чтобы ты был откровенен.
— Шесть лет мы с тобой работаем вместе, Рени, — сказал Эккер и оперся на локоть. — Думаю, что я всегда был с тобой откровенен.
— Так оно и есть. — Гейдрих заложил руки за спину. — Когда Гиммлер подписал приказ о твоем назначении и спросил у меня, почему я доверяю тебе, не боясь, что ты можешь стать изменником, я сказал ему, что отвечаю своей жизнью за Отто Эккера. Я хотел, чтобы ты фигурировал в вашем штате не как агент, чтобы с тобой обращались не как с доносчиком, а чтобы тебе воздавали по твоим способностям, считали тебя равноправным и в том случае, если со мной что-то случится или если я получу другое назначение. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Конечно, Рени... — Эккер вынул из внутреннего кармана носовой платок, промокнул им капли пота на лбу. — Только я все еще не понимаю, что же именно случилось?
— Еще ничего не случилось, — ответил более мягко Гейдрих. — Я только хотел, чтобы ты знал: если тебе придет в голову изменить нам, я безжалостно расправлюсь с тобой.
Мягкое лицо профессора не выдало испытываемой им боли. Последний раз он пережил такой болезненный удар очень давно, после экзаменов на аттестат зрелости. Это было в Надьканиже. Эккер боялся. Нет, не Гейдриха, а чего-то неизвестного, невидимой сети, в которой он оказался. Можно было понять испытываемую им горечь, ведь уже много лет он верно служил Гейдриху и его идее.
— Хочешь выпить? — дружелюбно спросил Гейдрих, явно наслаждаясь замешательством профессора.
— Спасибо, Рени, — ответил Эккер. — Ты ведь знаешь, что я никогда не пью.
Гейдрих любил своих друзей, охотно проводил с ними свободное время, однако его радовало, когда он замечал, что они его боятся. Он знал за собой эту скверную привычку, порой ему даже хотелось изменить свое отношение к ним, но это не удавалось. Теперь речь шла не только о том, что в душе он подстрекал Эккера против Гиммлера или просто заставлял его испытывать, страх, в нем действительно родилось подозрение. Но тут же Гейдрих пожалел о сказанном, так как понял, что Эккер принял слишком близко к сердцу его подозрения. Он начал нервно расхаживать по комнате (искусно скрывать свои чувства он не умел и поэтому был склонен предаваться истерике).
— Черт бы меня побрал! Я ведь знал, какой ты чувствительный, и должен был промолчать. Ну что теперь делать?! Людям иногда приходят в голову довольно глупые мысли. Разве не так? — Повернувшись на каблуках, он несколько спокойнее, но все еще с горящими глазами добавил: — Правда, и ты не должен был говорить ни слова. Ни слова! Скажи, старина, что лучше: высказать свои нелепые мысли или, быть может, скрыть их и промолчать?
Эккер, взглянув в лицо Гейдриха, заметил, что его начальник действительно раскаивается в своем неоправданном подозрении. Однако будет нелишне еще раз высказать ему свою точку зрения о том, что их совместная работа может быть успешной только при полном взаимном доверии друг к другу.
— У меня нет другого выбора, Рени, — искренне признался профессор. — Подумай, чего ради я должен был бы стать предателем? В данном случае речь могла идти о трех формах предательства. Во-первых, меня могли подкупить. Но ты лучше других знаешь мою неподкупность. Деньги меня нисколько не интересуют. Мне и своего-то жалованья не удается полностью истратить. Во-вторых, если бы я вдруг стал приверженцем других идей и превратился бы в противника национал-социалистской идеологии. Западные демократии меня не интересуют. Это не мой мир. Остается только коммунизм, но я в него не верю. Не могу согласиться с их теорией развития, с их материалистическими принципами. Я твердо верю в дух как в созидающую и объединяющую людей силу. Ну а в-третьих? Предположим, что наше дело потерпит крах. Мир объединится и ополчится против нас. Признание поражения тоже может сделать человека предателем, потому что он, как всякое живое существо, хочет жить. Для меня желанней жизни прекрасная смерть. Нет ничего прекраснее, как честно погибнуть ради идеи, в которую веришь.
Гейдрих с удовлетворением слушал профессора, слова которого казались ему убедительными, а в искренности профессора он не сомневался. Сейчас он уже не жалел, что их встреча сложилась именно так. Однако он еще не знал, о чем хочет просить его Эккер.
— Ты прав, старина, я тебе верю, — произнес Гейдрих, подойдя к профессору вплотную, и похлопал его по плечу, а сам подумал о том, что не мешает подслушать, о чем будут говорить Вебер и Радович. — Не сердись. А теперь я слушаю твою просьбу. Ты сказал, что она носит сугубо личный характер.
