Сергей Каширин - Предчувствие любви
— Гляди, гляди! — воскликнул кто-то. — А в кабинах — ковры.
— Шик-блеск! — раздалось в ответ. — Тут с грязными сапожищами не лезь. Культурная пошла авиация…
Прислушиваясь к тому, о чем говорили окружающие, я проникался общим приподнятым настроением, и грозные бомбардировщики представали передо мной как бы в другом свете. Красавцы! Казалось, они созданы не для боя, а для веселых прогулок по небу. Пожалуй, лишь вороненые стволы сдвоенных крупнокалиберных пушек напоминали о том, что эти машины — военные.
— Хороши птички! — громко воскликнул капитан Зайцев. — Цены нет…
В словах замполита можно было уловить намек: вот какую технику дает нам народ, и надо беречь ее, не допускать аварий. Учтите, молодые!
Ну, об этом-то напоминать нам и не стоило. Кто же из начинающих летчиков не мечтает о том дне, когда ему наконец дадут самолет. Вот получит такую машину, и тогда…
О, тогда все увидят, что в нем не ошиблись! Он будет летать так, что все ахнут. Он не допустит ни малейшей поломки. Он позаботится о том, чтобы вверенный ему крылатый корабль был в идеальном состоянии.
В состоянии полной боевой готовности.
Ах, мечты, мечты!..
* * *Мечты, к сожалению, всегда обгоняют действительность, осуществляются не вдруг.
Сто лет мы летали на стареньком ПО-2.
Еще одно столетие занимались зубрежкой.
А о «собственном» самолете пока что нечего было и помышлять.
То ли из-за плохой погоды, то ли по каким-то другим причинам в Крымду вначале прибыло всего-навсего четыре реактивных бомбардировщика, да на том Дело надолго и застопорилось. А спарка, то бишь учебно-тренировочная машина со спаренным управлением, пришла лишь одна. Поэтому ознакомительные и вывозные полеты нам давали на ней скупо: в порядке очереди.
А очередь вон какая — общая. За исключением командиров звеньев, которые уже прошли переподготовку на специальных курсах, в очереди к спарке оказались на равных с нами все летчики эскадрильи. В том числе и старший лейтенант Карпущенко.
Это его прямо-таки взбесило:
— Черт знает что! Попилили бы сперва, как мы, на старых, так нет — туда же.
— Эх, Миша, ты думаешь лишь о себе, — укорил его капитан Зайцев.
— Да уж как хотите, а я на месте комэска провес» бы в первую очередь тех, кто больше того достоин. Так было бы правильнее.
— Ошибаешься! — строго перебил замполит. — Нам не отдельные асы нужны. Нам нужно, чтобы в строю были все. И ты, пожалуйста, такие разговоры прекрати…
Их голоса заглушил гул включенных турбин. Спарка, та самая спарка, из-за которой возник спор, вырулила со стоянки на взлетную полосу и, яростно взревев, взяла старт в небо. Ветерок донес к нам запахи раскаленной жаростойкой стали, машинного масла и сгоревшего керосина.
Керосин! Еще совсем недавно нас коробило от одного упоминания о нем. Испокон веку горючим в авиации был высокосортный бензин. Его так и называли: авиационный. Он чист и прозрачен, как слеза. Он благороден, как голубое небо. И вот поди ж ты, даже мотор престарелого ПО-2 работает на бензине, а в баки реактивного самолета заливают керосин, словно это какой-нибудь колхозный трактор.
— Тьфу! — плевались истые пилотяги: — Примус. Керогаз…
Так когда-то старые моряки, преданные каравеллам да фрегатам, не жалели малопочтенных выражений из своего соленого лексикона в адрес первых паровых судов. Парусники были для них «невестами ветра», а пароходы — «самоварами» и «коптильными бочками».
Впрочем, сметливый аэродромный люд быстро нашел выход из обидного положения: о керосине забыли. Начисто забыли, словно его и не существовало. То есть он был, но все стали говорить: «топливо». И не керосинозаправщик, а топливозаправщик. Или еще проще — ТЗ.
Своими размерами ТЗ напоминали железнодорожные цистерны. Со слоновьей неповоротливостью ползали они по рулежным дорожкам, и трудно было представить, что содержимое такой посудины умещалось в утробе реактивного бомбардировщика. Однако — умещалось. Только слишком уж долго длилась перекачка, точно заправлялся не самолет, а летающий танкер. Казалось, водить этот танкер, этот воздушный корабль в небе могут лишь какие-то особенные люди. А мы… Мы пока что были летчиками обыкновенными… И если размеры новой крылатой машины поражали, наше воображение, то ее двигатели, пожирающие такое количество топлива, поначалу просто пугали.
Первый пробный запуск реактивного двигателя я проводил под наблюдением капитана Косы. Старший техник-лейтенант Рябков встал впереди самолета, ефрейтор Калюжный — сзади. В поле их зрения были передние и задние сопла. А Семен Петрович поднялся по стремянке к борту кабины. Проследив, все ли тумблеры включены, он подал команду: «Смотреть пламя!» Я тотчас нажал кнопку зажигания. Зашумел, раскручиваясь, ротор турбины, и сзади донесся громкий, даже словно бы торжественный голос механика: «Есть пламя!» Еще мгновение — и из огненного зева жаровой трубы, будто из кратера вулкана, могучим потоком ударили струи раскаленных газов.
Фантастика! Сзади на расстоянии добрых полусотни метров грозовой тучей клубилась сдутая до самой земли, моментально растаявшая и смешанная с песком снежная пыль. От исступленного рева, переходящего в неистовый свист, все вокруг тряслось мелкой дрожью…
Инструктором на спарке с нами летал сам Филатов. Чтобы не тратить время на выключение и повторный запуск двигателей, он не вылезал из кабины до тех пор, пока в баках было топливо. Зато мы сменяли друг друга за штурвалом через каждые полчаса: один выходит, другой занимает его место.
Больше всех такое положение удручало Зубарева. Он, что называется, не вышел ростом — был среди летчиков ниже всех. Сядет в пилотское кресло после того, как слетает кто-то долговязый, — ему, бедолаге, ногами до педалей и не достать. Пришлось Николе раздобыть дерматиновую подушку и класть ее между спиной и бронеплитой. Лишь при этом он мог работать рулем поворота и тормозами.
— Ты часом не спишь в полете? — с язвецой спрашивал его Пономарев, — Подушечки в самолет берешь… Потом эту, как ее… Ну, для приятного послеобеденного размышления…
— Думку, — подсказывал Шатохин.
— Во-во. Наполеон дремал в седле, Зубарев — в бомбовозе…
До чего же несправедлива бывает порой природа! Одному дает и внешность броскую, и ум живой, а другому…
Пономареву и в летном деле, и в теоретической учебе все словно само в руки шло, а Зубареву успеха приходилось добиваться большим трудом и упорством. Настойчивость у него была необычайная. Этим он и брал. Однако усидчивость обычно больше бросается в глаза. И если Валентину мы симпатизировали, то над Николаем частенько подтрунивали.
Сложилось такое отношение к Зубареву едва ли не с первых дней его прихода в училище. Тогда среди курсантов распространился слух, будто кто-то из членов приемной комиссии, взглянув на Николая, усомнился в том, что столь невзрачный с виду паренек сможет стать летчиком-бомбардировщиком. Зубарев испугался: «Не примут!» — и тут же с жаром поклялся:
— Я подрасту! Вот увидите…
Это якобы и смягчило суровые сердца старых воздушных волков. Поверили. А Николай так и не подрос. Естественно, через год разговор повторился, да еще в более строгом тоне: речь шла уже о допуске к полетам на бомбардировщиках. Теперь даже начальник училища склонялся к мысли о том, что Зубарева следует перевести в легкомоторную авиацию. Но тут за Николая вступился инструктор старший лейтенант Шкатов.
— А вы посмотрите на него в спортзале, — сказал он.
Быть или не быть курсанту летчиком — вопрос далеко не простой. Но Шкатова в училище ценили.
Это и решило судьбу Зубарева. На всех снарядах Николай работал с завидной легкостью, словно профессиональный спортсмен. А какая у него стала фигура! Откуда только взялись крепкий торс, широкая грудь, резко обозначились бицепсы. Начальник училища пришел на экзамен по физической подготовке, понаблюдал за Николаем и переменил свое мнение.
Да, не зря он усиленно тренировался. Спортивная закалка помогла ему стать летчиком. А вскоре после прибытия в Крымду он покорил своей сноровкой и майора Филатова.
Филатов очень любил лопинг. А нам поначалу не нравилось это сооружение, предназначенное для тренировки вестибулярного аппарата. Оно напоминало обычные качели, но шарнирная рама вращалась и вокруг горизонтальной, и вокруг вертикальной оси. Раскачаешься неумело, зависнешь в верхней точке вниз головой и падаешь потом, крутясь волчком, аж в глазах темнеет.
Возле лопинга и вышла у нас заминка. Не хотелось показывать свою слабость перед командиром.
Тогда Филатов вышел к снаряду сам. Он грузно встал на педали, аккуратно пристегнул ремешками ступни ног, привязал запястья и, легко сделав два-три толчка, начал запросто крутить «мертвые петли». Затем, сойдя на пол, с хитринкой спросил:
