Сергей Каширин - Предчувствие любви
А, да мало ли что говорят! Я попытался отмахнуться от неприятных мыслей и вдруг вспомнил обломок лопатки от ротора реактивной турбины, который лежит на столе комэска в его кабинете. Теперь этот безобидный с виду кусочек металла казался мне страшным, смертоносным осколком, занесенным туда с поля боя. Хотелось попросить Филатова, чтобы он сам рассказал о своих «реликвиях», но я не решился.
А пока что он говорил о другом. Послушать его, так летать на новом самолете — одно удовольствие. И кабины на нем комфортабельные, и движки надежные, и в пилотировании он гораздо проще, чем любой винтомоторный. Конечно, есть, мол, кое-какие особенности, есть определенные сложности, но они скорее чисто морального, психологического порядка. Все новое в технике, как и вообще все новое и непонятное, первоначально вызывает у человека если не страх, то некоторую робость. А это чувство нужно загодя в себе подавить и отбросить.
— В свое время я опасался даже велосипеда, — посмеиваясь и как бы размышляя вслух, говорил Филатов. — Потом так же самолета боялся. С виду — птица, да ведь железная, того и гляди клюнет и грохнется. Смешно? Да, сейчас смешно, а было по-настоящему страшно. Значит, от чего страх? От незнания…
Мы смотрели на командира эскадрильи, невольно любуясь его крепко сбитой кряжистой фигурой, его открытым, смелым лицом. Беседуя с нами, он поднялся из-за стола, неторопливо прошелся по классу и, прищурясь, окинул нас цепким, пытливым взглядом:
— О валёжке слышали? Я недавно здорово напугался…
Он пояснил: валёжка — самопроизвольное кренение самолета на высоких скоростях, и опять рассказывал по-своему:
— Гляжу — пошла машина вперевалку, как утка с набитым зобом: ковыль, ковыль… Вот, думаю, штука! Сдурела она, что ли? Ведь опрокинется сейчас, гробанется. А с парашютом сигать неохота, катапульта — та же пушка. Выстреливать вместо снаряда самим собой — приятного мало. Да и самолет жалко бросить. Это какие же деньжищи!..
Он стоял перед нами, слегка нагнув свою лобастую голову и надежно расставив ноги. А мне вдруг стало отчего-то жутко и весело. Попробуй его, медведя, качни! А катапульта? «Катапульта — та же пушка». Какая же она, эта пушка, если может запросто выбросить в небо такого вот топтыгина из летящего самолета?!
Нет, не напрасно я всем своим существом предчувствовал, что со мной рано или поздно произойдет что-то необыкновенное. Вот она — романтика! Не отвлеченная, не надуманная, а вполне конкретная, реальная. Она предстала перед нами в образе этого обыкновенного и необыкновенного человека с чуть лукавым прищуром и глуховатым голосом. Но теперь-то мы знали, что он не просто летчик, а летчик-реактивщик. Наш командир. Под его началом мы будем стоять у колыбели реактивной авиации, летать на таких скоростях, которые иначе как сумасшедшими и не назовешь.
Над многочисленными схемами, графиками и рисунками на стене в классе висел большой, словно лозунг, красивыми буквами написанный плакат: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» Чуть пониже — другой. На нем — знаменитые слова Циолковского: «За эрой аэропланов поршневых должна следовать эра аэропланов реактивных».
Неужели и вправду эта эра уже наступила? Дух захватывало от такой мысли.
У Филатова был явно иронический склад ума. И о столь важном, поистине историческом событии, и о личной причастности к нему майор говорил как о чем-то обыденном, да еще с небрежной усмешечкой. Впрочем, это, на мой взгляд, лишь подчеркивало его незаурядность. Только мужественный человек может вот так откровенно и снисходительно посмеиваться над опасностями, с которыми связана избранная им рискованная профессия.
Час промелькнул как одна минута. Мы даже удивились, услышав сигнал на перерыв: так быстро? И впервые за все время занятий в учебной базе никто не спешил из класса.
В комнату для курения Иван Петрович не пошел. О чем-то размышляя, он прогуливался по коридору. Наблюдая за ним, я отметил про себя, что и походка у него своеобразная, летная. Ходил он неторопливо, вперевалку и немножко боком — правым плечом вперед. Так вышагивают люди, привыкшие к унтам и встречному ветру.
— У майора — валёжка, — пошутил Пономарев, ничуть не опасаясь того, что Филатов его услышит. А может, он произнес эти слова вслух и не без умысла, чтобы покрасоваться: мне, мол, все нипочем. Его вечно томила жажда острых ощущений. Обладая способностью моментально забывать любые огорчения, наш бесшабашный приятель снова держался так непринужденно, будто это совсем не он какой-нибудь час назад с самым смиренным видом стоял перед комэском навытяжку.
— Тише ты! Он же слышит, — указывая глазами в сторону Филатова, шепнул Шатохин. — Не дразни гусей.
— А ты не шипи, как баллон со сжатым воздухом, — ухмыльнулся Пономарь.
— Истребители уже все на реактивных летают, — вступил в разговор Коля Зубарев. — Переучились. А мы еще и не начинали.
— Ничего, начнем и мы, — отмахнулся Валентин. — Время такое. Как когда-то парусный флот был вытеснен паровым, так теперь винтомоторная авиация уступает место реактивной. От этого никуда не уйдешь. Закон. — И вдруг, увлекаясь, он окинул нас загоревшимся взглядом: — Нет, вы только вникните, что происходит! Это… Это же самая настоящая техническая революция!..
Мысль, высказанная им, была, скорее всего, лишь предположением, догадкой, но Валентин редко говорил о чем-нибудь с сомнением или хотя бы с раздумьем. Он всегда категорично утверждал или отрицал. И мы восприняли его заявление с иронией. Чего-чего — революция? Какая такая революция? Ну, братец, тут ты хватил через край, подзагнул.
— Почему? — задиристо вскинулся Пономарев. — Появление парового двигателя было самой настоящей революцией для всего тогдашнего транспорта. Да и не только для транспорта — для всей индустрии. А тут — реактивный. Нет, не зря Циолковский сказал: новая эра!..
Спорить с ним невозможно. Ты слово — он тебе сто. Вот и сейчас он весь ощетинился от наших возражений. Докуренная до основания сигарета обожгла ему пальцы, он зашипел сквозь стиснутые зубы, щелчком послал окурок в урну, тут же закурил снова, сделал пару глубоких затяжек и опять зарокотал, как мотор на холостых оборотах.
Отстаивая свою точку зрения, Валентин говорил громко, почти кричал. Это привлекло внимание Филатова. Майор неторопливо двинулся в нашу сторону, но вдруг остановился, прислушался и шагнул к окну.
Пономарев умолк. На минуту воцарилась тишина, и в этой тишине зародился непонятный, быстро усиливающийся звук. Казалось, где-то неподалеку с тяжелым шумом хлынула огромная масса воды. В ее клокотание вплелся пронзительный звенящий свист, а в следующий момент все вдруг содрогнулось от неслыханного грохота.
Ах, какой это был грохот! Небо ревело, стонало, громыхало, крошилось на куски, выворачивалось наизнанку. Угрюмые северные сопки вздрагивали с головы до пят, словно бы и они гудели своими нутряными басами. Не знаю, от страха или от восторга, у меня по телу пробегал озноб и замирало сердце. А Филатов, слушая этот неистовый гул, был похож на полководца, наслаждающегося музыкой победного наступления.
— Летят! — сказал он, поворачиваясь к нам всем своим медвежьим туловищем. — Наши! Реактивные…
Так вот каким оказалось происхождение этого бешеного, до жути грозного рева! С гудением бензиновых моторов мы давно уже свыклись, а такого еще не знали. И чудилось, что это был не просто гул, а утробный рык какого-то мифического чудища, полный исступленной ярости и необузданной силы.
Самолеты летели группой, в строю. От грома их турбин дрожмя дрожала земля, трепетали стены нашей учебной базы, жалобно дребезжали оконные стекла.
С живостью, неожиданной для его грузной фигуры, майор устремился к выходу.
Пономарев в приливе буйной радости подпрыгнул до потолка.
Не будь потолка, он сиганул бы выше.
Обгоняя друг друга, мы выскочили на крыльцо, втиснулись в командирскую легковушку и, как по тревоге, помчались на аэродром. Уже знакомая дорога казалась нам иной, незнакомой.
Она вела нас в будущее..
В новую эру.
* * *От тяжелых раскатов неслыханно мощного гула распались хмурые осенние тучи. Из-за них осторожно, вполглаза выглянуло робкое северное солнце. Ему, наверно, тоже хотелось полюбоваться новоявленными громовержцами, но оно то ли стеснялось, то ли побаивалось этих стальных великанов.
Они, впрочем, были не стальными — дюралевыми. Однако серебристый дюраль их обшивки, аккуратно прилизанной в стыках плоскостей с фюзеляжем, был отполирован почти до зеркального блеска. Поэтому издали каждый из них представлялся цельно отлитым из нержавеющей стали.
Как только бомбардировщики приземлились и зарулили на стоянку, вокруг сразу же собралась толпа. Безучастным не остался никто. Летчики, техники, механики, специалисты наземных служб, среди которых была даже Круговая, — все с жадным любопытством рассматривали новые самолеты.
