Сергей Андрианов - Рассказы
— Я даже представить не могу этого.
— То-то и оно, что не можешь. А я могу. Я сам был у того барьера, — запальчиво продолжал Насонов.
Хотя Борисов согласно кивнул, у него не было ясности насчет «барьера», о котором говорил Насонов. Он мог представить, что испытывал Насонов после полета. Не могут же чувства быть другими, не как у него: ноет от перегрузок спина, шумит кровь в ушах, будто все еще продолжаются крутые виражи, горки, прямые и косые петли. И все на предельных режимах, когда ни самолету, ни летчику никакой передышки. Вдох — начало фигуры, не успел сделать выдох — завязалась вторая. Кровь от головы хлынет — контроль не теряй, заставляй и мозг работать с перегрузкой. Вдавит в сиденье, вот-вот расплющит в лепешку, а ты знай делай свое пилотское дело. Полет кажется бесконечным. Думаешь об одном: когда же он кончится?
Так Борисов представлял сейчас состояние Насонова. Но он не мог знать всего, что случилось с ним в воздухе.
Полет капитана Насонова проходил, как и надо, в темпе. Перед ним то безграничный простор, когда чудится — затерялся во Вселенной, то сумасшедший, леденящий душу наскок земли. Какая-то дикая сила тисками сжала, сдавила тело. В крови не хватает кислорода. Мозг напряженно работает, а мысль рождается медленно и медленно угасает. И это тогда, когда летчик должен мгновенно ориентироваться, в ничтожные доли секунды принимать единственно верное решение.
Хочется прервать полет, хоть на миг остановиться и ощутить сладость обыкновенного человеческого дыхания. Невообразимым благом казались предстоящие минуты, когда ступишь на землю, такую прочную.
Насонов вытесняет из сознания мечту о земных благах.
Полет будет сфотографирован. Весь — от начала до конца. Бортовая контрольно-записывающая аппаратура зафиксирует не только показания приборов, маневр самолета, но и поведение летчика, каждое его движение. И Насонов продолжает вязать комбинацию невероятно трудных маневров. Одна фигура с неуловимой гибкостью переходит в другую. Ему показалось — теперь-то он быка за рога взял. Насонов докажет майору Воронину — напрасно он его так долго не выпускал одного. Теперь он и самому комэску не уступит в бою.
Насонов сделал новый, отчаянно резкий маневр. И вот тогда перед глазами поплыли сумрачные круги. В мгновение ока все вокруг почернело: черное небо, черный самолет, даже солнце стало черным. Насонов потерял всякое представление о земле, небе и своей крылатой машине. Кажется, его смяло, и он уже не мог дышать. Ему все стало безразлично. Смутная спасительная мысль приходила помимо его воли: надо катапультироваться…
Находясь во власти своего последнего полета, Насонов даже на робкие замечания Борисова отвечал резко.
— Но ведь самолеты совершеннее будут. Им, значит, все барьеры станут под силу, — тихо сказал Борисов.
Насонов недовольно сверкнул глазами:
— Самолетам под силу, а человеку нет! Самолет обогнал пилота, понимаешь?! Он уже многое может, а человек нет. Есть ведь в конце концов предел человеческих возможностей. Представь себе новейший самолет. Как говорится, последнее слово науки и техники. А теперь вспомни — был ли он, когда ты поступал в училище? Сколько их даже на твоем зеленом веку прошло? А тебя так скоро, как самолет, не переделаешь. Один раз рождается человек. И попробуй угонись за этим крылатым чертом… — Насонов порывисто прошелся по комнате, пятерней пригладил волосы и заключил: — Ты должен меня понять — я был на Рубиконе, который не перешагнуть.
…На другой день Насонова долго и терпеливо слушал командир эскадрильи майор Воронин. Рассказ был неровен и сбивчив. Но все в рассказе Насонова, как про себя отметил комэск, сущая правда. У него самого, в каждой клеточке, отпечатан полет. Да и бортовая аппаратура сработала без осечек. Воронин осторожно, словно давал наводящий вопрос, сказал:
— Вы, вероятно, создали недозволенные перегрузки и неожиданно вышли на опасный режим полета. А в таких случаях не каждый справится с управлением.
Насонов уже не горячился, не спешил с ответом. Он натянуто улыбнулся, не приняв слов комэска.
— Не хуже других пилотировал. И на здоровьишко пока не жалуюсь. Хватает силенок.
— Нам, летчикам, нужна сила совсем не та, что гнет в дугу рельс.
— Сила есть сила.
— Истребителю нужна физическая влетанность, — тихо, словно бы рассуждая вслух, продолжал командир эскадрильи. — Вот при ней не потеряешь способности управлять и самолетом, и собой. Иначе что же получается? Высокая маневренность самолета и вяло работающий мозг вызывают такой диссонанс, при котором полет немыслим. Мозг тоже надо тренировать.
Насонов, похоже, соглашался с командиром эскадрильи. Но настороженность в его взгляде говорила Воронину — узел не развязан. К тому же комэск заметил, что Насонов, пытаясь убедить его в своих выводах о полете, в не меньшей степени старался убедить в этом себя самого. Выходит, сомневается в том, на чем настаивает…
Воронин молчал. Он напряженно искал свои просчеты, а Насонов, которому становилось не по себе, готов был убежать или кричать: «Ну говорите же, говорите! Вы что-то хотели сказать!» Он ненавидел сейчас эту убийственную тишину, не мог выдержать молчаливого испытующего взгляда комэска. Но и слушать его — нож острый. И умоляюще смотрел на майора Воронина: «Не надо говорить, ничего не надо говорить».
Воронин узнавал сейчас то, что должен был знать раньше, но не знал. Насонов не был ему до конца открыт как человек, и потому комэск не думал раньше, что самолюбие может взять верх и в трудную минуту Насонов потеряет чувство реальности.
Привыкший говорить откровенно и прямо, как все летчики, Воронин вдруг поймал себя на том, что не может сказать Насонову всего, что на душе. У всякого узла два конца, потянешь не за тот — еще крепче завяжешь…
Смутно и очень отдаленно шевельнулась догадка, которая самого майора встревожила больше, чем Насонова. Он гнал от себя эту догадку. Но кто-то все время словно навязывал ее. Щадя летчика, Воронин вдруг нашел спасительную возможность избавиться от не совсем ясных, мучительно беспокоивших его дум.
— Вот что, Насонов, отдохнешь, развеешься, и полетим с тобой вместе. Все фигуры проделаем. Словом, повторим программу полета, — сказал Воронин так, будто с Насоновым ничего не случилось.
Кто-кто, а уж комэск-то знал, что значит для авиатора полет. Полет — это всегда прекрасно, он преображает человека. Ничто на свете летчику не заменит удачный полет. Пусть все начнется сначала… С взлетной полосы.
Насонов не обрадовался предложению комэска. Наоборот, оно привело его в смятение. На лице проступили неживые краски, бесцветными стали глаза. Его угнетала вялость в теле. Казалось, встанет сейчас, а ноги не удержат. Попытается поднять голову, а неба не найдет. Он не мог даже себе сказать, что с ним происходит, откуда взялось такое противное чувство. Впервые в жизни Насонову не хотелось лететь. Даже думать не хотелось о полетах. Рассеянно глядя на комэска, он нетвердо попросил:
— Товарищ майор, переведите меня во вторую эскадрилью.
Воронин тер левой рукой лоб, кряхтел, будто болела голова. Да, предчувствие не обмануло его: Насонов не верит в себя. От неверия в свои силы рождается страх, а от страха спасения нет. Страх отбирает силу, а без нее разве что одолеешь?
— Ну а что тебе даст вторая? — с горечью спросил Воронин.
— Но это же моя, родная, — ответил Насонов. В голосе его прозвучали вымученные интонации. Он как бы просил не спрашивать больше ни о чем.
Немой укор жег душу Воронину. Это же он не сделал Насонову третью эскадрилью родной. Комэск именно сейчас понял — не в обучении он просмотрел Насонова. Учил он его правильно, как и самого учили. Но ему всегда казалось: главное — летать, а остальное приложится, придет само собой. А получилось так, что душевные качества пилота, важные и нужные, незаметно, исподволь обернулись против него же самого. Стало быть, на опасный режим может выйти не только самолет, но и душа человеческая, если вовремя не помочь ей. Теперь-то комэск видел — крутовато Насонов брал. Норовист он и отчаянно хваток, готов пойти на любой риск. И ничего тут не скажешь: риск — благородное дело. Но и голову на плечах надо иметь. Знай край — да не падай. Не то сейчас время. На ура не возьмешь. В нынешнюю технику вжиться надо. А теперь перед ним и в самом деле барьер. Психологический. Пожалуй, труднее барьеров не бывает.
Будь на месте Насонова другой летчик, комэск не задумываясь отстранил бы его от полетов. Заставил бы снова сдавать зачеты по технике и аэродинамике, сидеть на тренажере и с завистью смотреть, как летают другие. Но не будет он отстранять Насонова и на перевод во вторую ни за что не согласится. Перевести во вторую — это же самого себя туда отправить. Самому сдаться и Насонову сделать хуже.
