Матэ Залка - Рассказы
Вошли в село, как входят крестьяне, возвращающиеся с полей после изнурительного трудового дня.
В селе полным ходом шла молотьба. В нескольких местах гудели молотилки, тяжело стонали под обилием снопов барабаны. Мягкий сентябрьский закат окрашивал золотом смешанную с соломой пыль дорог.
Дома смотрели на нас чуждо и неприветливо. Жителей мы почти не видели. То тут, то там с крылечка вглядывались в нас старухи. Неприязнь и отчужденность сверкали из-под прикрытых ладонью глаз.
С одного из дворов к нам доносились хорошо знакомые звуки молотьбы. Клекотали зубчатые колеса конной молотилки. Сидящий на дышле мальчик-погонщик молодцевато покрикивал на лошадей:
— Эх вы-ы-ы! Лени-и-вые! Заду-умались!
Слышно было щелканье кнута. Урчал барабан, шлепали ремни, дребезжали колеса. Я ощущал в носу свежую пыль соломы, на ресницы садилась ее щекочущая пудра. Запахи детства веяли вокруг меня. Неудержимо потянуло к работе, и так печально, печально стало мне в этом чужом, далеком селе.
Взглянул я на своих товарищей, вижу — тоже скрутила их тоска. Давидка Грин, черноглазый полтавский портной, высоко нес на длинной шее свою круглую голову, обросшую проволокой волос. Федька Меркулов на каждом шагу вытряхивал пыль из бутсы. Мы молчали. И в эту секунду как будто радуга прорезала пасмурное дождливое небо: весело и дружно, зажигая радостью души, зазвенел девичий хор.
Скирды кладут. Только во время скирдования можно так хорошо петь.
Радостно встрепенулся я навстречу звукам, и не только я один. Даже комиссар нашей роты Василий Васильевич вытянулся и остановился, и вся рота сразу вросла в землю. Прошло несколько минут, пока идущие за нами реденькие взводы почувствовали остановку.
— А ну, чего стали? — послышались крики сзади. Мы двинулись. Песня отстала. Мы шли к церковной площади сквозь строй домов, прятавшихся за акациями. Песня звучала все тише, но еще звучала, и я вдруг остро почувствовал, как далеко ушел от своего дома.
Я поправил на плече отяжелевшую винтовку и сплюнул в пыль, что было у меня всегда признаком неудовольствия. Давидка повернулся ко мне и удивленно спросил:
— Скажи, пожалуйста, будет ли когда-нибудь конец этому дню?
Я ответил не сразу. В моем сердце бушевало невыразимое, непонятное мне волнение.
— Бьешься целый день, за них бьешься, за этот чертов народ несознательный, а они тут молотьбу затеяли, скирдуют, как будто кругом все спокойно.
Федька поднял голову.
— Верно. Обидно ведь.
— И поют тут еще, — продолжал я ворчать, распаляя себя, как распаляешься в атаке.
— А хорошо поют, — сказал неожиданно Василий Васильевич. — Девчата, видать, дружные.
Я прислушался. Василий Васильевич — старая лиса, слова зря не проронит.
— Как будто не за них деремся, — бросил я и сердито поправил ремень винтовки.
— Второй взвод, направо по трем дворам! Третий взвод, налево по четырем дворам! Пулеметчики, в школу!
Батальон растекся по улице. Калитки неохотно скрипели, хриплые собаки рвались с привязей. За медленно открывающейся дверью нас встречал испытующий женский взгляд.
— Может, мы не вовремя пришли? — спросил я хозяйку, вышедшую к запертой на замок калитке.
— Заходите, воины, — заговорил с крыльца седой дед.
Мы вошли во двор втроем. В печке пылал огонь. Грудь мою сжимала боль, как от наспех проглоченного куска.
Стемнело. Пришел домой хозяин. Нас угощали за столом, потом постлали на крыльце солому.
Давидка повествовал деду, украшая рассказ подробностями, о своих четырехмесячных фронтовых приключениях. Федька вышел за ворота и закурил, а я, как старый вояка, стал изучать топографию двора, чем вверг в смятение хозяйку, трепетавшую за своих цыплят.
На церковной площади заливалась гармонь. По ходу руки и широким вздохам гармони я узнал баяниста: играл Василий Васильевич, комиссар нашей роты. В первый раз я рассердился на Василия Васильевича.
С крыльца послышался голос звавшего меня Давидки. Но в это время вошел посыльный от старшины. Меня назначили в наряд к штабу батальона. Только ночного дежурства и недоставало!
Федька пошел проводить меня до обоза, где хотел выхлопотать новые бутсы, но около церкви вдруг оставил меня и исчез в хороводе.
Штаб стоял за церковью. Торчал я на часах до одиннадцати. Слушал чужие песни и проклинал свою жизнь, мучил себя весь вечер, как влюбленный.
А девушки все пели, бередя сердце. Пели они то печально, то весело, и слаженно и дружно звучал их стройный хор.
…Ночью, часов так около трех, со стороны кладбища ворвался в село исчезнувший вчера, как дым, неприятель. Ночной бой прогрохотал над селом, как пушечные колеса по мосту. Выбили мы беляков еще затемно. Тревога прошла обычным порядком, бдительность и спокойствие сыграли свою роль.
Настало утро, проснулось село, и тогда только мы подсчитали свои потери.
Федя лежал на крыльце, на плетеной койке деда. Давидка с подвязанной рукой трясся на санитарной повозке.
Я пришел домой после смены караула. Хозяйка встретила меня в слезах, дед молчал, только с досадой махнул рукой. Рука у него была большая и узловатая, как корнеплод.
— С пятью белогвардейцами схватился. Бедный хлопчик! Двоих уложил на месте. Если бы Давидка не швырнул бомбу, то и ему бы был конец.
Во дворе собрался народ. Девушки рядами стояли у крыльца и с немым ужасом смотрели на заострившееся лицо Феди. Черноглазая стройная девушка повернулась к подругам.
— Пойдем, девушки, нарвем ему цветов.
Хозяйка угостила меня горячей лепешкой, а хозяин подарил барашковую шапку. Масло на лепешке застыло, шапку я забыл на подоконнике.
Дед строгал гроб. Девушки принесли красные цветы и положили у изголовья Феди.
У калитки остановился наш комиссар товарищ Ярчук и крикнул:
— Эй, живо там, стройся! Выходим.
Хозяйка сунула в мой карман несколько лепешек, а черноглазая девушка высыпала мне на ладонь горсть слив. Дед надел на себя гроб, как тулуп, и перенес на крыльцо. Девушки подняли Федю, подостлали цветистое рядно и уложили в гроб.
— Вчера еще вечером танцевал с нами, — вздохнула одна из них.
Батальон строился. В версте от села шел бой. Черноглазая девушка взглянула на подруг и движением бровей заставила их смолкнуть. Как челнок, уходящий от берега, поплыла тихая песня:
Ой, не вейся, черный ворон.
Над солдатской головой.
Я вышел на улицу. По моим щекам катились слезы, сливы выскользнули из дрожащих рук и рассыпались в пыли. Но сердце мое сразу стало легким и дома показались родными и близкими.
Генерал
Дело было в середине августа 1920 года.
Алеша Кудряшов только что встал после тифа. Бледный, с ввалившимися глазами, едва держась на ногах, он натянул на худую веснушчатую грудь полосатую тельняшку, надвинул на бритый затылок матросскую бескозырку и, прицепив к поясу «верный» наган, направился в политотдел.
— Хватит! Нанюхался госпитальной дряни. Весь польский поход провалялся. Не укуси меня эта дурацкая пуля под Иркутском да не приласкай самарская вошь, я бы уже побывал под Варшавой… Ну да ладно, Врангель еще в Крыму. Даешь!
Напрасно отговаривали его товарищи. Кудряшов был непреклонен. Три дня спустя он уже сидел в поезде, оставив за спиной Самару. В документе, лежащем у него в кармане, значилось: «Направляется через Москву в Харьков в распоряжение штаба Южного фронта по собственному желанию как выздоравливающий».
На черном поле его матросского бушлата был привинчен революционный орден.
Кудряшов спешил. Остался только один генерал, дерзнувший скрестить оружие с революцией. И Кудряшов хотел быть участником этой дуэли.
В его жизни уже были отмечены этапы славного революционного пути: флотская служба, кружок и партия с четырнадцатого года, участие в организации Красной гвардии, бои под Гатчиной с Красновым и на фронте против оккупантов; потом Волжская флотилия, борьба с эсерами; бронепоезд «Петроградский пролетарий», чехи, колчакия…
Славный путь комиссара бронепоезда прервала шальная пуля под Иркутском. Кудряшов уже выздоравливал в самарском госпитале, когда подкрался к нему тиф. Он прошел ледяные высоты и горячие бездны сыпняка, в бреду он пролетал через мрачные обрывы скал, блуждал по никогда не виданным горным тропам, где из-за каждого камня на него ощеривались стаи волков в погонах.
Едва придя в себя, Кудряшов попросил дать ему газеты. Революция шла на запад. Красные крестины Европы должны были совершиться под Варшавой… А он в постели…
Дважды потрясенный организм с трудом восстанавливал силы. Но Кудряшов должен был поправиться — его ждал фронт, и он поправился.
Столица показалась Кудряшову вымершей. Только около вокзалов теснилась голодная, обтрепанная толпа. В ней преобладал серый шинельный цвет.
